Повести

А меня в этой поездке с того самого момента, как я встретил Настю, тянуло назад, все отжитое давно и, казалось, напрочь, снова приблизилось — и теперь само слово «картошка» в сочетании с вопросом, важно ли, что она существует, вызвало в памяти опять… Опять все то же. Первую зиму в эвакуации — зиму, каких теперь не бывает, когда и небо, и сугробы, и черные ворота, торчащие из снега, все пахло ужасом; картофельные очистки из столовой леспромхоза, нательный крестик Маши — единственная золотая вещица — за мешок картошки… Как мне не относиться к этому слову «картошка» особо? Мы же выжили благодаря этому мешку.

Англичане очевидным образом ждали, что я скажу что-нибудь еще, что пригодилось бы им в составлении туристской программы.

— Вы лучше попытайтесь представить себе нашу нынешнюю жизнь за вычетом этого продукта, — предложил я им.

Они вежливо и отчужденно улыбнулись. Ничего ни нужного, ни особенно острого, с их точки зрения, я не сказал.

— А где вы, Олег, — я звал его уже по имени, — научились так владеть английским?

— Это моя работа.

— Но учились-то вы где?

— В том числе и в Кембридже.

— В Кембридже?

— Меня обменяли, — сказал Олег. — За меня кто-то из Кембриджа уехал на восемь месяцев в Москву.

Джун и Джон терпеливо ждали, пока мы наговоримся. Не понимали они, естественно, ни бельмеса, но оттого, что из незнакомой речи выныривало слово «Кембридж», они на каждое его появление считали необходимым улыбнуться. Улыбка выходила пунктирной.

— Нас просят в машину, — говорил вежливый Олег. — Нас просят выйти из машины. Наши гиды предлагают нам взглянуть на этот дом. Стена этого дома расписана его владельцем-художником в виде картины… Сцена, которую вы видите перед собой… Может быть, мы хотели бы посмотреть ее внимательней? На картине была изображена, вероятно, одна из сцен конца мира, как ее представил бы себе житель Плимута. Перед нами были лица, более того, оказались не просто лица, а лица большей частью должностные, из нынешнего плимутского муниципалитета. На всех лицах было отчетливо написано, какую жизнь его владелец вел на земле и что теперь за этаким образом прожитую жизнь полагается. Художник для простоты отменил все действующие на земле законы — и социальные и физические, и посему возникла общая каша. Кто-то над кем-то парил в виде надувного шарика, да еще от головы кого-то третьего отталкивался сапогом. Чтобы зрителю было ясней, кто есть кто, художник нарядил сограждан в средневековые одежды: латы, кружевные воротники, жабо, шутовские красные трико с бубенцами. А кому может помочь по службе, если он изображен трехметровым кривляющимся шутом с бубенчиками на локтях и коленях и все это выставлено на обозрение? Художник изобрел индивидуальный способ регулирования отношений с отцами города, сказала Джун. Способ допускает тонкую регулировку, добавил Джон, поскольку картина не представляет собой окончательного застывшего зрелища, а постоянно корректируется автором. С одного колпак снимаем, на другого надеваем. Джон и Джун сказали нам, что с художником теперь боятся ссориться.

— Олег, как вам это нравится?

— Мне нравится.

— Что именно?

— Англия.

— Вы не боитесь, что это поймут слишком буквально?

— Не боюсь. Чего ж тут бояться? Я девятнадцати лет попал в Англию и прожил почти год. Могу я ее после этого не любить?

Тем временем из Плимута нас увезли. Дорога пошла петлями в холмах национального парка.

— Нас просят выйти из машины, — сказал Олег. Мы остановились над раскопками.

Несколько студентов во главе с профессором археологии деликатной красочкой нумеровали камни. Перед нами были остатки предполагаемого поселения бронзового века. Слово «хижина» здесь прозвучало бы преждевременно. У профессора было лукавое лицо философа из народа. Такой, чтобы не пропало зря время, в общественном транспорте придумывает афоризмы. От дела, которому профессор учил своих ребят, слегка веяло не обидным ни для кого бессмертием Йорика.

— Статистика, — сказал Олег, — которой приходит в голову делать самые странные срезы, утверждает, что у археологов, палеонтологов, историков — вообще у всех тех, кто прикоснулся к материальным уликам вечности, реже бывают нервные болезни, психические сдвиги, стрессы.

И мы решили, что, должно быть, постоянная возня с экспонатами, подтверждающими бренность всего живого, есть обстоятельство, располагающее человека к философской ухмылке. Особенно — над собой. Плыть от боли чувствующего к усмешке думающего, — сказал Олег. И мне почудилось, что у мальчика не так уж безмятежно на душе, как казалось.