Повести

Всё откинувши, всё позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным видом, полный только сновидения своего; ни к чему не думал он притронуться; [Далее начато: он просто] глаза его без всякого участия, безо всякой жизни глядели в окно, обращенное во двор где гряз<ный> водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: — <1 нрзб.> старого платья продать, и нищие две старухи напевали во всё горло какой-то жалобный марш. Действительность вседневная странно поражала его слух. Так просидел он до самого вечера и с жадностью бросился в постель, долго боролся с бессонницей, наконец, сон пересилил его. [пересилил его опять. ] Боже, какая радость! Опять она, но уже совершенно в другом мире. О, как хорошо она сидит <у> деревенского светлого домика! Наряд ее весь кажется [весь кажется проникнут] той простой тенью, которою [той скромною простотою, как<ой?>] только облекается мысль поэта. Создатель! Прическа на голове ее — создатель, как хороша! [Далее начато: в своей] Простенькая косынка была накинута [косынка завязывалась узлом] на стройной шейке и груди; всё в ней скромно, всё в ней — тайное чувство вкуса и музыки. Как чудесно [Далее начато: ее платья и башмаков] грациозна ее походка, как музыкален милый, шум ее простого платья, как хороша кисть руки, стиснутая крепко браслетом! Она говорит ему с слезой [с слезкой] на глазах: “не презирайте меня, — я вовсе не та, за которую вы принимаете меня. Поглядите на меня, взгляните пристальнее и скажите: разве я способна к тому, что вы думаете? О, нет, нет! пусть тот, кто осмелится это подумать, пусть тот…” Боже, но он проснулся. “Боже! [Боже, но он проснулся. О боже, Боже! Это ужасно как болит расстроенное бедное сердце] лучше бы ты вовсе не существовала, не жила в мире, а была бы создание вдохновенного художника! Я бы не отходил от холста, на котором изобразила тебя божественная кисть; я бы вечно глядел на тебя; я бы целовал тебя; я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда счастлив! Никаких бы желаний не простирал далее! О, тебя бы призывал я как ангела-хранителя перед сном и бдением, о тебе бы молился я, когда бы случилось мне представить божественное и святое. Но теперь <по>думай, какая ужасная жизнь! Что пользы, что она живет? Разве жизнь сумасшедшего приятна его родственникам и друзьям, некогда <его> любившим? [родственникам и друзьям, которые его любили. ] — Боже, что за жизнь наша? — вечный раздор мечты с существенностью!” Такие мы<сли> занимали его беспрестанно [Далее было: ни о чем он не думал даже в течение все<го> дня, ничего не ел почти и ожидал всё] и с этого времени жизнь его приняла странное направление. Ни о чем он не думал, даже почти не ел и [и только] <с> нетерпением, со страстью любовника ожидал вечера и желанного видения. Беспрестанное устремление мыслей к одному, наконец, взяло такую власть над всем бытием его и чувствами, что желанный образ неотразимо являлся ему каждую ночь всегда почти в положении [в виде] противоположном действительности, потому что мысли его были совершенно чисты, как мысли ребенка. Через это сновидение самый предмет как бы более делался чистым и мало-помалу преображался. Жажда сновидений сделалась наконец его жизнью [Далее начато: образ]. И с этого времени самая жизнь приняла странный образ; он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне [спал на яву и жил <во сне>.]. Если бы его кто-нибудь видел сидящим дома или шедшим по улице, то, верно бы, принял его за лунатика [принял его за безумно задумчивого] или разрушенного крепкими напитками; взгляд его был вовсе без всякого выражения, а природная рассеянность, наконец, развилась [разрослась] и властительно вытесн<ила> [и властительно скрыла] все чувства, все движения на его лице. Он оживлялся только приближению ночи. Такое состояние неминуемо должно было расстроить его силы и самое ужасное мучение [самое ужасное наказание] для него было то, что наконец сон начал оставлять его вовсе. Желая спасти единственное свое счастие, он употреблял все средства, наводящие сон, и наконец, прибегнул к опиуму [Далее начато: а. Жизнь его опять началась б. Любимые сновидения опять снились]. Это средство сильнее всех других помогло ему и сновидения начали ему представать еще в лучшем виде. [начали ему представлять еще в лучшем <виде?> всё это] Они еще более раскаляли его мысли, и если когда-нибудь <был> влюбленный совершенно до безумия, стремительно, ужасно, разрушительно, мятежно, то этот несчастный был он. Из всех сновидений его одно было радостнее, прекраснее для него всех; ему представилась его мастерская, картин было множество; он так прилежно и с таким наслаждением [а. он так ра<достно?> б. он так живо и рад<остно?>] сидел с кистью в руках. И она тут. Она была его женой. Она сидела возле него, облокотившись прелестным локотком на спинку его <стула> [на стол] и смотрела на его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства; всё в комнате его дышало раем, было так светло, так убрано. Создатель! она склонила к нему на грудь прелестную головку. Лучшего <сна> он еще никогда не видывал. Он встал после него как-то свежее и менее рассеянный, нежели прежде. В голове его родились странные мысли. Может быть, она вовлечена каким-нибудь невольным случаем в разврат; может быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама вырваться из ужасного своего состояния, [Далее начато: а. неужели он б. может быть она сама возвратится к добродетели] и неужели равнодушно допустить ее гибель? [и неужели должна она погибнуть] [тогда] как [Далее начато: одной] только <стоит> подать руку, чтобы спасти ее от потопления. [Далее начато: меня не <знает>] Мысли его простирались еще далее: “Меня никто не знает”, говорил он сам в себе, — “да и кому какое дело ко мне? [до <меня>] да и мне тоже нет дела ни до кого. Если она изъявит чистое раскаяние, я женюсь на ней, я должен тогда жениться и, верно, сделаю гораздо лучше, нежели многие [нежели многие статские [действительные статские] и даже действительные советники; Пискарев уже начал, [как сами читатели заметят, немного] вольнодумствовать], которые женятся на своих ключницах и даже часто на самых презренных тварях. Мой подвиг будет велик: я возвращу миру прекраснейшее [одно прекраснейшее] его украшение”. [На полях написано: Он ждал как любовного свидания с нею; там было всё его счастие; там был его весь рай, там была вся жизнь, вся ее поэзия, всё небо. ] Краска живости осенила мутное лицо его; он подошел к зеркалу и испугался сам впалых щек и бледности лица; тщательно начал он принаряжаться; приумылся, пригладил волоса, надел новый фрак, щегольский жилет, набросил плащ и вышел на улицу. Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на сердце, как больной выздоравливающий, в первый раз решившийся выйти после [решившийся после] своей долгой болезни.