Повести

Но Иван Федорович был ни жив, ни мертв. Он узнал, что этот <нос> принадлежал коллежскому асессору Ковалеву, которого он брил каждую середу и воскресенье. “Стой, Парасковья Осиповна, я положу его, завернувши <в> тряпку, в уголок, пусть там маленечко полежит, а после его вынесу [а после я его вынесу и выкину.].” “И слушать не хочу, зверь проклятый! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу? — Не будет этого, не будет! Найдут полицейские обыскивать да подумают, что я была участницею в таком. Вон его, вон! неси куда хочешь, чтобы я духу его не слышала!” Иван Федорович стоял совершенно как убитый. Он думал и не мог придумать, каким образом это случилось. Одна мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его как отрезавшего этот нос [а. и почтут его отрезавшим <этот нос> б. и обвинят его в отрезании], приводила в ужас. [подирала его по коже. ] Уже ему мерещился красный воротник, шпага [длинная шпага] и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье [Далее было: напялил его] и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь, сопровождаемый нелегкими увещаниями Парасковьи Осиповны. Завернул нос в тряпку и вышел на улицу. Он хотел его куды-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить да и повернуть в переулок, но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который почел за дело спросить его: куды идешь? Или [Далее начато: а. от чего б. кого <какой> или собрался] поговорить о [Далее начато: о последствиях дороговизны] дороговизне цен. Так что Иван Федорович никак не нашелся подсунуть. Один раз он вздумал было уронить, но бутошник еще издали указал ему алебардою, сказавши: [Далее начато: Вон] “Подыми, вон ты что-то уронил”, и Иван Федорович должен был [был в<ынужден?>] поднять нос и спрятать в карман. — Отчаяние овладело им, тем более, что народу беспрестанно увеличивалось на улице по мере того как начали отпираться магазины и лавочки. Он решился итти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть ему в Неву. — Но я виноват: давно бы следовало кое-что сказать об Иване Яковлевиче [Федоровиче], человеке почтенном во многих отношениях. Иван Яковлевич, как всякой порядочный русской человек, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегой: то есть он был черный, но весь в коричневых, желтых и серых яблоках [в коричневых яблоках], на воротнике лоснился и вместо многих пуговиц [не было пуговиц] висели только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник: и когда коллежский асессор Ковалев говорил [спрашивал] ему во время бритья [во время бритья вписано] по обыкновению каждый раз вечером: “У тебя, Иван Яковлевич, вечно [верно] воняют руки”, то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: “Отчего ж бы им вонять?” — “Не знаю, братец, только воняют”, говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это щёки, и под носом, и за ухом, и под бородою, и везде где только ему была охота. [Далее было: Итак Иван Яковлевич был в ужасном затруднении, как бы ему избавиться от носа. ] — Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего обсмотрелся, потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть <как> течет вода под мост, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал как будто бы 10 пуд разом с него свалилось. Иван Яковлевич даже усмехнулся [усмехнулся от радости] и, вместо того чтобы итти брить чиновные [служ<ебные>] подбородки, он отправился в заведение с надписью “Кушанье с чаем” спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального [полице<йского>] надзирателя благородной наружности с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою и заложенным за пуговицу пальцем. — Он обмер. А между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил: “А поди сюда, любезный!”

Иван Яковлевич, зная форму, снял еще издали картуз свой и, подошедши довольно поспешно, сказал: “Желаю доброго дня вашему благородию.”

“Нет, нет, братец, не благородию, а скажи, что ты там делал на мосту.”

“Ей богу, судырь, ходил брить, да посмотрел только шибко ли река идет.”

“Врешь. Врешь. Этим не отбояришься. [Далее начато: отвечай! А вот] Изволь-ка отвечать всё!”

“Я уж вашей милости [Далее было: под праздник], как сами изволите назначить два ли раза в неделю или три [или когда и три], готов брить без всякого профиту”, отвечал Иван <Яковлевич>.

“Нет, это пустяки, приятель. Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка признаться, что там делал?..”

Иван Яковлевич побледнел… но здесь происшествие скрывается совершенно туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.

2.