Повести

Завтра начнём сниматься отсель, и один уговор — слухать во всём меня. Такие дела не для жалостливого бабьего ума… Золото надо сплавить по реке хоть на пару вёрст, тут сыщут собаками… У нас с тобой очень важное есть дело, окромя бегов от них.

— Какое?

— Не всё сразу, потом скажу… Иди спать, утро вечера мудреней.

— Какой теперь сон! Я боюсь… Зачем он отравил ребят? Он что, шизофреник, больной?

— Задание у нево было такое, с первого дня к таблеткам приручал… А потом дал яд в тех же капсулках… Сволочь. Сам он на такое бы не пошёл, одному такой кус не заглотить, не спрятать, не вывезти золотьё… Кто-то очень сильный и хитрый стоит за ним. Кто?!

Иди спи… Мне подумать надо и тоже вздремнуть малость. Завтра тут не должно быть и следа нашего лагеря, все травинки распрямлю, всё лишнее утопим в яме реки, в улове вот том, и поплывём, девка.

Вот тебе оберег, держи, — старик сунул ей в руки тяжёлый пистолет Стечкина, — хорошая машина, и патронов много… обойма вставлена, вот так взводится, вот предохранитель. Я разобрался, вот ещё три обоймы запасных.

Могутный пристально взглянул ей в лицо своим пронзительным, голубым взором и тихо, приказом добавил:

— Кто бы на нас ни вышел, кто бы ни попытался взять силой… бей наповал и не раздумывай!

— Да вы, что?!

— Ты всё поймёшь, девка, у того порога, к коему я тебя приведу вскорости… и меня уложишь, ежель оступлюсь… дай только срок. Ты не понимаешь груза судьбы, коий пал на твои бабьи плечи, а больше некому быть заместо тебя… время жизни истекает, исходит. Я же тебя насквозь вижу с перьвого дня; характер крутой, а всё под слабую бабу подлаживаешься… добрая ты, от этой причины и невезучая, всяк на доброте и сердобольности норовит ноги вытереть…

— Какая уж есть.

— Родом откель? — допрашивал дед.

— Донская казачка.

— В точку! — обрадованно просиял он лицом. — Тогда у меня на душе покой… Выдюжишь! Порода сломаться не позволит!

— Маркелыч, выпейте спирту, вы продрогли… заболеете, — она принесла свою фляжку и плеснула в кружку.

— Себе малость налей, ты тоже вся дрожишь. Помянём ребяток и-и… казаков моих… как всё в жизни кругами повторяется, чудно мне… Лучше бы я помер, а жили бы они, смерти не ведали… Угораздило попереться в Москву! Досель не пойму, какой чёрт мне это на ухо нашептал, заставил? Пришла идея поставить памятник, накатила…

Старик ушёл спать в палатку, а она долго сидела у огня, озираясь на шорохи в кустах. Тяжёлая рукоять пистолета оттягивала ладонь. Красивое, хищное оружие привораживало. Когда особо сильно затрещало на другом берегу реки, Недвигина вскинула пистолет и ударила короткой очередью на шум. Кто-то испуганно рявкнул. Услышала обеспокоенный голос старика из палатки:

— Каво ты там смалишь? Это медведь с вечера лазит…

— Медведь?! — Она сиганула в палатку к нему, испуганно шаря во тьме рукой. — Ведь может нас задрать?!

— Эхе-хе-е… Медведь — невинное дитя перед свирепостью тех, кто за нами придёт. Спи, девка, коль боишься, прилягай рядышком.

Она девчушкой в страхе приникла к нему и почуяла тяжелую ладонь, оглаживающую щеку и волосы. Эта отцовская ласка успокоила её и усыпила…

* * *

Снег был голубым, а огромная лайка, запряжённая в нарты, белой-белой на его фоне. Вероника ехала с Маркелычем по зимней тайге, лайка стремительно и легко несла нарты. Над их головами покоилось низкое звёздное небо…

Они летели по льду какой-то огромной реки, сжатой скалами в заснеженных лесах. Сказочная картина открывалась ей за каждым поворотом, за каждым кривуном… По берегам паслись дикие олени, копытя снег; он фонтанами вздымался и оседал… олени не боялись их и собаки.

Огромная оранжевая луна продиралась через дебри лесов на скалах, пригашая звёзды. Лайка оборачивалась на бегу и смотрела на Веронику умными, огненными глазами… Гонка сквозь ночь в тайгу будоражила, на сердце было легко и привольно. Она чуяла, как крепко держит её, обнимает могучими руками Маркелыч, не дозволяет упасть на крутых поворотах…

Ехали долго, неустанно неслась лайка и вдруг остановилась в верховьях глухого распадка. Старик соскочил с нарт и повлёк Веронику за руку, громко и ликующе сказал:

— Смотри! Смотри! Смотри! Я привёз тебя к царице Ели…

Вероника завороженно глядела на огромнейшую ель, вершиной своей уходящую в небо. Казалось, что она касалась звёзд и они горели на её бархатных, снежных лапах, как украшения. Ель чуялась живой, могучей… вечной! Эпическая музыка лилась от неё, с неба, со всех сторон.

Старик подошёл к комлю и коснулся лбом шершавой коры огромного ствола. Вероника сделала то же самое, а когда подняла глаза, пробралась ими меж толстых ветвей к вершине… вдруг почуяла невесомость, устремилась душой туда, полетела и увидела звезду, лучистую, близкую и родную ей навек, знакомую с рождения…

Уже с необозримой высоты она увидела белую лайку и стоящего подле ели старика. Они глядели на неё. И тут ворохнулась в ней такая жалость к нему, такая жуткая печаль, что вернулась… Лайка лизнула ей в лицо горячими языком.