Повести

В печке шипят сырые дрова, сохнет одежда сто стенкам на гвоздях, булькает переспелый чай. Кончился пушной сезон, кончаются продукты и моё одиночество.

Кажется, совсем недавно, умаявшись от производственной текучки, взял полугодовой северный отпуск и решил его провести на сезонном промысле.

Старый друг, Толик Дайнекин, забросил попутно на вертолёте в глухую таёжную падь. Одного. В нарушение всех инструкции.

Я спрыгнул на землю и огляделся. На слиянии двух рек стояла древняя, вросшая в мох избушка с заплесневелым, невесть, как попавшим сюда стеклом в небольшом окне. Толик сам выбрал мне это место.

Выгрузив все продукты и вещи, мы обнялись, распрощались. Он, как всегда, спешил. Уже сев за штурвал и раскрутив винты Ми-4 до свиста, подмигнул за стеклом и помахал рукой. Вертолёт, задрав хвост, взвился в осеннюю предснежную сутемь. Обступила тишина.

Чёрный пес Махно недоверчиво обследовал избу, ставя на углах свои метки. Накосо навалена куча ящиков с продуктами, капканами, тюки с тёплой одеждой, спальником и прочей утварью.

Избушка оказалась в исправности, но запущена и замусорена. В углу стояла прогоревшая жестяная печь, обложенная камнями-окатышами из реки. Ржавая пила с выломанными зубьями согнулась у стены.

Топорище тяжёлого кованого топора рассохлось и едва держится, а топор — самый верный друг человека в тайге. Самодельный стол из грубо тёсанных плах, узкие нары с истлевшим тряпьём, земляной пол, засыпанный гнилым корьём и щепой.

Посидел на краешке нар, как в гостях, и вышел. С неба поплыл мелкий и нудный дождь. Он сбивал отмершую хвою с лиственниц, перемежался со снежной крупой. Руки чесались по настоящей забытой работе.

Первым делом прибрал в зимовье. Вымел всякий сор, починил стол и нары, утеплил и укрепил дверь. Притащил и разместил свой скарб.

К вечеру пошёл снег — Махно спрятался от мокрых хлопьев под прибрежные ели. Угомонились на новом месте далеко за полночь.

Перед сном я устроил себе праздник новоселья. Достал из рюкзака фляжку со спиртом, плеснул в огонь, как учили эвенки, чтоб была удача, и принял пару крышечек за неё, удачу. За неизвестность, за благое одиночество, за охоту.

Снег сменился дождём. Он неслышно сёк поросшую мхом и травой крышу, только журчали струйки воды, падая на землю.

Проснулся на рассвете. Окошко белым пятном освещает наискось угол и мои ноги. Встал, пройдя босиком по холодному и влажному полу, распахнул двери и остановился…

Белый туман, прятавший всё вокруг на расстоянии вытянутой руки, дохнул в лицо сыростью, пополз в сумрак жилья. Высоко над туманом курлыкали журавли. Озноб разбежался гусиной кожей по ещё горячему от сна телу, я захлопнул дверь и затопил печь.

Она плохо разгоралась, дымила, не могла прострелить из трубы вязкую мокрую мглу. Наконец, дрова занялись. Опять забрался в ещё тёплый верблюжий спальник, прикрыл глаза, пытаясь досмотреть ускользающий недавний сон.

В избушке плутал застоялый дух заброшенного жилья, сырости и прели. По пазам меж брёвен ватой белела плесень, тёмные потрескавшиеся стены осели по углам. Кто и когда срубил это жильё? Безвестный охотник? Старатель?

Ржавое кайло с истлевшей рукояткой заросло в лиственнице. Кто его притащил сюда за сотни вёрст?

Пни деревьев он, из которых рубилась изба, рассыпались, а сама она сохранилась только потому, что надёжно была сделана крыша из целиковых бревён, заложена пластами толстого дёрна, всё переплелось корнями трав, срослось, и многие годы вода скатывалась в глубокую канавку вокруг завалинки, имеющую вынос к реке.

Спать уже расхотелось, ёжась от утренней свежести, сбегал на косу за водой. Солнце где-то уже вылезло из-за сопки, привело всё в движение. Туман заклубился, потёк, падая росой на траву, переспелую голубицу и прибрежные кусты.

Изба встретила теплом. Печка раскраснелась, помигивая языками синего жара в прогоревшие дырки.

Хотел было сварить завтрак, но нестерпимое желание быстрее ознакомиться с местной тайгой и её обитателями перебороло. Открыв консервы, наспех поел, собрал рюкзак и, подперев двери поленом, двинулся вниз по реке.

Махно, одуревший от вчерашней тряски в вертолёте, ещё не пришёл в себя лениво плёлся сзади.

Горная река, тесно сжатая высоченными елями, грохочет и уступами несётся вниз. Густой буреломный лес подступает к самой воде, уронив многие деревья с вывороченными корнями в её живую струю.

Шёл долго. Место мне нравилось всё больше и больше, Не зря Толик клялся, что зимой видел с вертолёта соболей. Конечно, он заливал в очередной раз, но всё же, край действительно дикий и недоступный ещё людям.

Идти весь день вдоль реки и не встретить кострищ, стоянок и пустых консервных банок — вещь, в наши дни, почти невозможная.

А вот, соболь любит жить в таких затерянных урочищах, в густых гривках ельников, бегущих, вместе с ручьями, к долине, мышковать зимой над засыпанными светом зарослями стланика, караулить птицу в березняках и на горельниках.