Повести

Раннее утро. Я лежу на кутнике, но уже не сплю. Прищурившись, втихомолку наблюдаю за матерью. За последние дни она стала озабоченной, задумчивой, печальной. Раньше, несмотря ни на что, она улыбалась, любила с бабами побалагурить, звонко отругать отца, который от этого на короткий срок оживлялся, а теперь она почти все время молчит, хмурится. Мать что-то таит, и, судя по ее крепко поджатым губам, она об этом никому не скажет.

Я хотел было встать, но отворилась дверь и, как всегда, с шумом вошла кума Мавра, подруга матери, сплетница и всезнайка.

 — Чего я слы–ышала, ку–умушка, — тревожно и нараспев начала она, — бают, ты… — и вдруг осеклась.

Я не видел, кивнула ли ей мать, пальцем ли погрозила, но только заметил, как кума, быстро и таинственно оглянувшись на кутник, где я лежал, прищурившись, закрыла ладонью свой неумолкающий рот и спешно на цыпочках прошагала к печке. Они зашептались, кума изредка от нетерпения мычала и хлопала себя руками по ляжкам. Но она не из таких, чтобы только мычать и томиться в неведении.

 — Да ведь он дрыхнет, кума, — проговорила Мавра.

Поняв, что они стесняются именно меня, видимо, боясь разбудить, я нарочно тихонечко захрапел.

 — Так и есть, без задних ног…

 — Вчера долго не спал, — говорит мать. — Рука, слышь, ныла.

 — Видала ты ее, руку-то?

 — Не кажет. Перевязку в мазанке делает, а то выгонит из избы всех.

Кума вздыхает. Она от души сочувствует моей матери, любит ее, хотя ссорятся они частенько.

 — Как же это ты так, а? — после некоторого молчания опять спросила Мавра. — И чего же она, дура, тебе сказала?

 — Да от кого ты сама-то слыхала? — с испугом спросила мать.

 — От кого? Небось, у нее у самой вода не держится, — пояснила кума.

 — Молчи, услышит, — опять шепнула мать.

А я еще более насторожил уши. Дело-то, видимо, касается меня. Тут, как нарочно, мать велела Семке мыть в чугунке картошку, и братишка, смирный такой да тихий, вдруг так развоевался с картошкой, так усердно начал крутить палкой в чугунке, что мне стало совсем ничего не слышно. Лишь обрывки слов доходили до меня.

 — Дура она, дура и есть, — громко воскликнула Мавра, видимо, не сдержав пыла.

 — Хоть ты молчи, кума, — попросила мать.

 — Я-то молчалива, — привычно сказала Мавра, — я, как вон камень, — слова не выбьешь, а ей, хвастунье, язык бы отрубить.

Мать еще что-то сказала и сокрушенно вздохнула.

 — За кого же она ее метит? Аль за прынца какого? — задает вопрос Мавра.

Мать на это что-то прошептала и начала возиться в печке. Мавра дальше пошла:

 — Это где их нынче с руками–ногами взять?

 — Не ори ты! — сердито окрикнула мать.

 — Говорю, спит. Слышишь? — успокаивает Мавра.

 — Только бы не узнал. И так-то все в думах убивается.

 — А то разь не убьешься… А сама девка-то как? — спросила Мавра.

 — Ее не было.

Я начинаю догадываться, в чем дело. Мать где-то потерпела поражение из-за меня, но где, у кого?

 — Картошка готова! — звонко крикнул братишка, будто такая радость — вымыть картошку.

Мать сливает грязную воду, наливает свежей й сердито ставит чугунок в печь.

Разговор у баб внезапно переходит на Гришку–матроса.

После того как Гришка вдребезги разнес сени у тещи, он сам слег в постель. Ничего не ел, только пил и до того исхудал, что мать и снохи забеспокоились.

Мавра рассказывает так подробно, будто следила за каждым шагом Гришки.

 — Как-то в самую полночь Гришка встал, обулся, оделся, ушел в мазанку, достал из сундука свою старенькую гармонь «саратовку», заиграл на ней так-то жалобно, что домашние проснулись, снохи заплакали, мать запричитала. В мазанку никто не пошел, боязно было. А он плакал, видать, прощался с несчастной жизнью. Вот она какая беда! — вздохнула и прослезилась Мавра. — Утром Гришка, бледный такой, распрощался с семьей, поклонился матери в ноги, взял в свой сундучок бельишко, краюху хлебца и вышел на огород, а с огорода на гумно, а с гумна в поле и полем-то и пошел, а куда… невесть…

 — О–ох, — вздохнула мать.

Мавра — уже шепотом, с радостью в голосе, добавила:

 — А ребеночек-то все хире–е-ет.

 — Дал бы ему бог.. помереть, — сказала мать.

Я кашлянул. Этого Мавре вполне было достаточно.

 — Эй, солдат, проснулся? — подошла она ко мне. — Я тебе чего принесла–а, — запела она.

 — Покажи.

 — Ты совсем проснись.

 — Не знаю, как тебе еще проснуться, — и я, набрав в грудь воздуха, вдруг пропел петухом.

Мать засмеялась, захохотал Семка, весело стало и Мавре.

 — Вот–вот, угадал, Петя. На, возьми своего тезку.

Она подает мне сверток. Я беру его, развертываю.

В нем большой зарезанный петушок.

 — Спасибо, тетка Мавра, за этого кукареку. Дай бог тебе жениха веселого.

 — Ой! — просияла Мавра. — Ой, ма–а-атушки, чего мне, озорник? Жениха? Слыхала, кума? А Тимоху, урода моего, кому? Э–эх, года не те, а то бы я…

 — Чего бы ты, дура? — спросила мать.

Мне припомнилось, как мать раньше не раз упрекала отца за какое-то ведро пшена… и Мавра при Этом упоминалась. Но то было так давно…

 — На запой кто звал? — вдруг спросила меня Мавра.

 — И позовут, не пойду, — сказал я.

 — Чтой-то? А ты иди. Глядя на других, завидки возьмут. Вот в доме и сноха будет.