Повести

Поняв, что все уже кончено и никуда больше идти не надо, Ивановский свял, обессилел и молча

сидел, уронив руки на снег. Рядом лежало бездыханное тело бойца. Необычайная опустошенность

овладела лейтенантом, ни одного желания, ни одной ясной мысли не было в его голове. Лишь где-то, на

самом дне его чувств, медленно тлел какой-то забытый уголек гнева, почти озлобления. Этот уголек

разгорался, однако, все более, чем дольше шло время. Но он уже не имел конкретной направленности

против кого-то - скорее это догорала его человеческая обида на такой его неудачный конец. Теперь

Ивановский уже знал точно, что не выживет, не спасется, не пробьется к своим, что и его смерть будет на

этом же поле, меж двумя безвестными деревнями, и никто уже не доложит начальству ни об их гибели,

ни об этом немецком штабе. Штабу, разумеется, никто ничего сделать не сможет, потому что наши

далеко, а мертвые лишены малейшей возможности что-либо сделать. И ему ничего более не оставалось,

как сидеть рядом и ждать, когда мороз и ранение отнимут у него последние остатки жизни. В чем-то это

было даже заманчиво, так как освобождало его от изнурительной борьбы с немцами, болью, собой.

Чтобы закончить все побыстрее, может, имело смысл выдернуть чеку из противотанковой гранаты и

отпустить планку... Ее мощный взрыв растерзает их тела в клочья, разметет вокруг снег, выроет в земле

небольшую воронку, которая и станет для них могилой. Если его кончина затянется или ему окажется

невмоготу, видно, так и придется сделать. Иного уже не оставалось. И пусть простят его Родина, люди -

не его вина, что не выпало ему лучшей доли и не обошло его то самое страшное на войне, после

которого ничего уже не бывает.

Наверное, он бы недолго протянул на морозном ветру и навсегда бы остался возле своего напарника,

если бы в скором времени до его слуха не донеслись из ветреной тиши странные звуки. По-видимому,

слух был самым выносливым из его чувств и бодрствовал до последнего предела жизни; теперь именно

слух связывал его с окружающим миром. Сперва Ивановский подумал, что ему почудилось, но,

вслушавшись, он отогнал от себя все сомнения - в самом деле где-то урчала машина. И он вспомнил, как

прошлой ночью в поле наткнулись на автодорогу, ведущую в село, но где она могла быть сейчас, он не

имел представления. Тем не менее где-то она была - совсем недалеко в ночной серой темени по ней

шла машина. Вскинув голову, лейтенант напряженно и долго прислушивался к натужному гулу мотора,

пока его звук совершенно не пропал вдали.

Это неожиданное событие растревожило его почти уже успокоенное сознание; новое,

противоречащее его чувствам желание зародилось в его душе. Он перестал думать о своем несчастье,

насторожился, гневное отчаяние оформилось в цель - последнюю цель его жизни. Эх, если бы это

случилось раньше, когда у него было немножечко больше сил!..

Боясь опоздать, он завозился на снегу, подтянул под себя раненую ногу, как-то оперся на руки.

Сначала поднялся на колени и затем попытался встать на ноги. Но он не сумел удержать равновесие и

упал плечом в снег, глухо, протяжно застонав от боли в груди. Минут десять лежал, сцепив зубы и боясь

глубже вдохнуть, потом начал подниматься опять. С третьей попытки это ему удалось, он наконец

утвердился на дрожащих ногах, пошатнулся, но все же не упал. Он забыл взять винтовку, которая

лежала чуть поодаль, у ног Пивоварова, но теперь у него уже не было уверенности, что, нагнувшись за

ней, он не упадет снова. Поразмыслив, он так и не рискнул нагнуться, чтобы не упасть, а быстро, как бы

с разбегу, пошел по снегу.

Он изо всех сил старался соблюсти равновесие и удержаться на ногах, но ему все время мешал

сильный ветер. Кажется, тот все усиливался и временами так размашисто толкал в грудь, что устоять на

ногах было невозможно. И он снова упал, отойдя от Пивоварова, может, шагов на тридцать, тут же

попытался подняться, но не сумел. Превозмогая сильную боль в боку, полежал, уговаривая себя не

спешить, выждать, более расчетливо тратить свои слабые силы. Но желание скорее дойти до дороги так

сильно завладело им, что рассудок уже был плохой для него советчик - теперь им руководило чувство,

которое становилось сильнее доводов разума.

И он снова поднялся, сперва на четвереньки, потом на колени, потом слабым рывком и огромным

усилием - на обе ноги. Самое трудное было удержаться на них именно накануне самого первого шага -

потом обретала силу инерция тела, и первые несколько шагов давались сравнительно легко. Но

следующие опять замедлялись, его вело в сторону, затем в другую, и наконец он падал, вытянув перед

собой задубевшие от мороза руки.

Его вынужденные остановки после падения становились все более продолжительными, иногда