Повести

- Так, встать! Встать! - негромко, с привычной настойчивостью понукал Лукашов, сам уже ставший на

лыжи и готовый двинуться. Краснокуцкий с очевидным усилием поднялся, закинул за плечо ременную

лямку от волокуши. Один Пивоваров остался сидеть, привалясь боком к стожку, и не шевелился.

- Ну а ты что? Особого приглашения ждешь? Пивоваров!

Пивоваров слабо поворотился и не встал.

- Что это с вами? - спросил лейтенант.

- Я не могу, - с обезоруживающей откровенностью сказал боец.

- То есть как - не могу?

- Не могу. Оставьте меня.

- Вот это да! - удивился Ивановский. - Ты что, шутишь?

- Дурит он, а не шутит, - убежденно сказал Лукашов и прикрикнул: - А ну встать!

Тонкий, слабосильный Пивоваров, видно, не рассчитывал на такую дорогу и уже дошел до предела в

своих и без того не очень больших возможностях. Вряд ли из него можно было еще что выжать, но и

оставлять его под этим стожком тоже никак не годилось.

- А ну поднимайтесь! - строго скомандовал Ивановский. - Сержант Лукашов, поднимите бойца!

Он не мог ничего другого, кроме как по всей строгости употребить свою власть, - только она одна и

могла тут подействовать. Лейтенант, разумеется, сознавал всю бессердечность своего далеко не

товарищеского требования, понимал, что этот, в общем, послушный и исполнительный боец заслуживал

лучшего с ним обращения. Но в этой дороге Ивановский перечеркнул в себе всякую дружескую

сердечность, оставив лишь холодную командирскую требовательность.

Лукашов подступил к бойцу и вырвал из снега палку.

- Слыхал? Встать!

Пивоваров расслабленно зашевелился, начал вставать, как бы раздумывая, едва превозмогая в себе

усталость, и Лукашов вдруг вскипел:

- Кончай придуриваться! Встать!

Сильным рывком за ворот сержант попытался поднять бойца на ноги, но Пивоваров лишь завалился

на спину, вскинув вверх ногу с лыжей. Лукашов дернул еще - боец серым бессильным комком скорчился

в поднятом им снежном вихре.

Не осилив в себе странного, не в ладу с его желанием вспыхнувшего чувства, лейтенант резко

перекинул на разворот здоровую ногу.

- Отставить! Лукашов, стой!

- Чего там стой! Нянькаться с ним...

- Так, тихо! Он не притворяется. Пивоваров, а ну... Пару глотков...

Ивановский снял с ремня флягу, всю дорогу береженную им на потом, на завтрашний день, который,

по всей видимости, придется провести в снегу и неподвижности, да еще на обратный путь, а он, вполне

возможно, будет похуже этого. Даже наверняка будет хуже. По крайней мере их теперь не преследовали,

их просто еще не обнаружили, ночь и метель надежно скрывали их след. А что будет завтра? Вполне

может случиться, что завтра они будут с нежностью вспоминать эту обессилившую их ночь. Но как бы

там ни было сегодня, а не дойдут в срок - просто не будет у них никакого завтра.

Пивоваров несколько раз глотнул из фляжки, посидел еще, будто в раздумье, и, пошатываясь, встал.

- Ну и хорошо! Давайте сюда винтовку. Давайте, давайте! А вещмешок возьмет Лукашов. Возьмите,

сержант, у него вещмешок. Совсем мало осталось. Самый пустяк. До рассвета укроемся в ельничке,

разведаем, высмотрим и вечерком такой тарарам устроим. На всю Смоленщину! Только бы вот Хакимова

дотащить. Как он там, дышит?

- Дышит, товарищ лейтенант, - сказал стоявший в своей ременной упряжке Краснокуцкий. - А может,

оставить бы, а, товарищ лейтенант? Зарыли бы в стожок...

- Нет! - жестко сказал Ивановский. - Не пойдет. А вдруг немцы? Тогда как: нам жить, а ему погибать?

Что тогда генерал скажет? Помните, он наказывал: держитесь там друг за дружку, больше вам не за кого

будет держаться.

- Так-то оно так, - вздохнул Краснокуцкий. - Да только бы не напрасно тащили...

Это верно, подумал Ивановский, вполне возможно, что и напрасно. Скорее всего именно так и будет -

сколько времени боец не приходит в себя. Да еще эта тряска, холод, закоченеет, и все. А бойцы, которые

тащат его, могут выдохнуться раньше, и тогда всем будет плохо. Ивановский, не признаваясь даже себе,

начинал смутно чувствовать, что Хакимов медленно, но верно волею фронтовой судьбы превращался из

хорошего бойца и товарища в невольного их мучителя, если не больше.

А ведь это был их товарищ, которому лишь по слепой случайности выпало стать жертвой, подобной

той, какой стали Шелудяк или Кудрявец. Но разница между Хакимовым и ими состояла в том, что те,

погибая, оставили в их душах благодарность и скорбь, Хакимов же чем дальше, тем больше вызывал

нечто совсем другое. В то же время было совершенно понятно, что вся его оплошность заключалась

лишь в том, что его организм упорнее противостоял смерти. Наученный собственным горьким опытом,

лейтенант понимал, какое это бедствие - раненый в группе. Теперь они, безусловно, опоздают, не смогут

затемно перейти шоссе, застрянут в снегу на безлесье, где их легко могут обнаружить немцы. Но как

Ивановский ни мучился от сознания столь безрадостной перспективы, он не мог допустить и мысли о

том, чтобы оставить раненого. Долг командира и человека властно диктовал ему, что судьба этого