Повести

— Поднимись, ветер, с севера и принесись с юга, повей на сад мой, — и польются ароматы его! — пусть придет возлюбленный в сад свой и вкушает сладкие плоды его.

— Все будет хорошо, моя Линочка… — пробовал было остановить ее Климов, чувствуя приближение этой ее грусти и печали. Но она легким жестом руки и едва заметным движением головы попросила: не мешай мне… И продолжала:

— Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах. Поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустились ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе…

Слезы уже катились по ее лицу.

— О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! Тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы. Повела бы я тебя, привела бы тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблоков моих…

— Лина, перестань, прошу тебя… — вяло говорил Климов, его одолевала сонливость: сказывались изнурительные ночные бдения над Библией, сказывалось, наконец, долгое нервное напряжение.

— Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою, — уже почти рыдая, продолжала она. — Ибо крепка, как смерть, любовь… Большие воды не могут потушить любовь, и реки не зальют ее…

Климов измучился, извелся, пока удалось наконец успокоить ее. Успокаиваясь, Лина становилась все более замкнутой и холодной. Видя, что он собирается проводить ее, сказала твердо: «Нет, нет!.. Оставайся… Я — одна…»

Климов повесил свое пальто обратно на крючок и стоял растерянный, не зная, что делать. По правде говоря, больше всего ему сейчас хотелось завалиться и как следует отоспаться…

— Я понимаю… — уже стоя на пороге, сказала Лина, мыслями возвращаясь, видимо, к его «ультиматуму». — Ты больше не можешь так… Я тоже больше не могу так… Надо что–то делать… Надо избавить всех от страданий… — Порывисто поцеловала его и уже пошла было прочь, но на первых же ступеньках лестницы внезапно замерла и, не оборачиваясь, будто не ему, а себе самой или кому–то третьему проговорила: — Ты уже не любишь меня, как раньше… Не любишь… Я это предчувствовала… Я еще тогда, когда призналась, что верующая, — еще тогда думала, что ты не станешь даже разговаривать со мной… И вот теперь мое предчувствие сбывается… — Она шумно схватила ртом воздух, будто задыхалась или всхлипнула…

— Ну что ты выдумываешь, что выдумываешь! — с укоризной и усталостью в голосе сказал Климов.

Проследив взглядом, как Лина, перебирая ступеньки своими крепкими ногами, убежала вниз по лестнице, он, унимая в себе шевельнувшуюся было тревогу, сказал кому–то: «Теперь–то все будет в порядке…» — И завалился спать.

…А когда под вечер проснулся, тотчас же проснулась в нем и тревога. Он отчетливо вспомнил все происшедшее в полдень после занятий.

«Какая–то она была странная… Вдруг догнала и говорит: «Пойдем к тебе“. А потом эта «Песнь песней«…»

«Кажется, решила наконец признаться родителям…»

«Надо, говорит, избавить всех от страданий…»

«А что если… А что как решила сделать это?»

«Да ну, глупости!.. Ничего она такого не сделает! Теперь–то не сделает. Пришла же вот… природа взяла в ней верх. Природа… она, брат, сила. Так будет и впредь. Женщина переборет в ней и веру в бога, и страх перед родителями — все переборет!»

«Зачем отпустил ее? — настойчиво возвращалась тревожная мысль. — Запер бы дверь на ключ… Не отпущу тебя никуда… Связал бы ее, если на то пошло… Родителям бы позвонил — не отдам вам Лину! Приходите хоть с милицией — не отдам!.. Зачем отпустил?..»

Эти настырные, въедливые и тревожные мысли снова лишили Климова равновесия, которое появилось было в нем, когда Лина догнала его и взяла под руку.

Нет, не мог Климов целую неделю, как условились, сидеть и ждать звонка от Лины. Тотчас же бросился к телефону и стал звонить. Трубку брали, говорили глухо «да» или «слушаю». Климов узнавал по голосу: вот отец, вот Тамара, а это Раин голос… Но все они, как только он просил позвать Лину, ни слова не говоря, клали трубку…

Непослушными, трясущимися руками он снова и снова набирал номер, однако там перестали брать трубку вообще…

Климов чувствовал — словно чья–то холодная и жесткая рука все сильнее сжимает ему горло…

XXII

Саня уже собирался гасить свет, когда ему позвонил Климов и сбивчивым голосом стал рассказывать про «ультиматум», про «исповедь», про «Песнь песней» и про то, что там не берут трубку…

«Ах, Климов, Климов, — досадовал Саня, слушая невнятное бормотанье приятеля и постепенно уясняя для себя смысл происшедшего, — зачем ты не посоветовался со мной? Зачем поспешил со своим «ультиматумом“!..»