Повести

— Дерьмо, а не работники!.. Тяжело, конечно, кто спорит. Но, черт бы меня задрал, ведь понимать надо, что здесь, именно здесь решается все. И то, как народ будет жить, и политика наша, и авторитет, и… если хочешь, быть войне или не быть. Все решается вот здесь, на участке, в цехе… Помнишь, ты меня спрашивал, почему я не продвинулся, не стал начальником, вожусь до старости лет в грязи, в дыму, в железе?.. Я тогда тебе не сказал, не решился. Побоялся, что ты подумаешь, вот, мол, старик высокие слова стал говорить. А теперь скажу. Главный фронт, Андрюха, здесь. Не где–нибудь, а — здесь!

«Так–то оно так, — думал Андрюха, слушая разгоряченного Багратиона. — Но ведь теперь как говорят и пишут: научная организация труда, научная организация труда… И героизм–то сейчас, выходит, не в авралах, не в штурмах, а в том, чтобы добиваться равномерной работы. Равномерной на протяжении всего месяца, всего года. Как было хорошо, когда не давили, не жали! Когда была просто работа, просто хорошая работа. А теперь, язви тебя, одна усталость…»

«Но погоди… — спорил он с самим собой. — С главинжем и Багратионом, положим, ясно. Время было такое: война, потом — восстановление… Время их сделало такими. Но ведь сейчас молодых инженеров везде полно. Они–то что же?..»

И тут Андрюха подумал об институте. Ведь если разобраться, то в институте разве не прививают привычку брать штурмом?.. В семестре же никто ни черта не делает, все проекты, задания, зачеты берут самым настоящим штурмом, перед самой сессией. Науки осваиваются в три дня перед экзаменами — знаменитые «бессонные студенческие ночи». Уж кому–кому, но Андрюхе–то они знакомы, эти ночи. Вспомнить только, как он философию нынче сдавал… А Калерия Самойловна, руководительница практики, как умилялась?.. Такова уж, мол, психология студента! Ночку не поспит, и отчет по практике готов. Гришка Самусенко как–то даже афоризм изрек: «Настоящий студент — это тот, кто в семестре ничего не делает, а экзамены — сдает…» В песенке студенческой поется: «От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год!..»

«Заражены, — несколько даже ошеломленный своим открытием, думал Андрюха, — все мы заражены штурмовщиной…»

Однако надо было подниматься, надо было браться за дрель и сверлить второе отверстие в швеллере…

На седьмой день штурма, поздно вечером, на участке появилась неизвестно как прорвавшаяся через проходную жена мастера. Она сучила худенькими кулачками перед самым лицом мужа и кричала, что сил ее больше нет терпеть такую жизнь. Она его бросает, мастера, он ей больше не нужен. Может поставить здесь раскладушку и вообще домой не приходить, раз уж он продал душу этому треклятому железу!..

Мастеру было неловко, стыдно, он пытался отвести жену в сторонку, говорил ей что–то негромко и быстро, но она, «работая на публику», кричала еще громче и истеричнее. Потом заплакала и убежала.

В бригаде отнеслись к этому по–разному. Осуждали, сочувствовали: конечно, мол, бабе тяжело одной тащить семейные заботы. А она ведь у него к тому же еще и работает…

— А что, не правда, что ли, — ворчал Пашка. — Я вон, может, сейчас бы с Ленкой гулял под ручку. А вместо этого мантулю здесь. А Ленка там, поди, с каким–нибудь хахалем крутит…

— Эх, Марья Ивановна, — шутливо вздохнул при этом Геннадий, — мне бы ваши–то заботы!.. — И погрустнев, добавил: — Я вот до сих пор проект по технологии не сдал…

Поговорили так, покурили, и снова за дело.

Приходила на участок и Наташка. Поманила Андрюху пальчиком, а когда он подошел, потащила его в свою табельную, включила свет, усадила на табуретку, сама села около и, развернув промасленную бумагу, сказала: «Ешь, это тебе».

В бумаге были завернуты бутерброды со свежими, теплыми еще котлетами («это мама поджарила») и три красных помидора.

— Ешь, ешь, — повторила Наташка. — Ты вон даже похудел… — Она сидела, подперев голову рукой, внимательно и строго смотрела, как он жует.

И не будь Андрюхина одежда до невозможности грязной, опустился бы он перед Наташкой на колени, обнял бы ее ноги и целовал бы, целовал, целовал…

— Солнышко ты мое, — сказал ей дрогнувшим голосом на прощание. И смотрел вслед, пока не захлопнулась калитка в цеховых воротах.

Потом — бегом на участок.

— Студент! Где пропадал? На склад надо, за деталями. Живо!..

«Батюшки, батюшки!» — вспомнилось Андрюхе Наташкино выражение.

Глава тринадцатая Кто?

На участке уже суетились электрики. Они тянули из железных шкафов к машине множество разноцветных проводов, опутывали, пронизывали ее этими проводами, словно жилами; везде понаставили выключателей, реле, предохранителей.

А сборка еще продолжалась.

Продолжалась остервенелая борьба с металлом и собственной усталостью, борьба с самим собой. Вся бригада заросла недельной щетиной, Пашкина борода была настолько жесткой и рыжей, что в ней, казалось, стояла радуга. Глаза у всех стали красными, как у студентов во время экзаменационной сессии.

Стр–р–р-р! — трещал сваркой и слепил всех голубым пламенем черный прокочегаренный Багратион.

Бам–тах–тах! — гремел кувалдой Пашка.