Повести

— Ты… ты считаешь себя вольным и потому… первый отказываешься платить мне новый налог?

Мюнцер презрительно пожал плечами:

— Первый? Речь идет не обо мне. Я говорю обо всех подданных вашего сиятельства и предупреждаю вас, что новый налог может быть причиной очень печальных событий.

— Какие еще печальные события имеешь ты в виду?

— Народное восстание.

Граф вздрогнул, побагровел и стукнул кулаком по столу так, что с него попадали дорогие кубки из цветного хрусталя и разбились вдребезги.

— А… эта кучка вилланов, мужицкой дряни, как сегодня! Но мне стоит выслать дюжину ландскнехтов, чтобы они ползали предо мной, как черви! Скажи, известно ли тебе что-нибудь о сегодняшнем бунте?

Мюнцер отрицательно покачал головой.

— Ты говоришь так смело, что мне сдается, будто ты знаком с заговорщиками.

Мюнцер едва не вздрогнул, но сдержался и холодно отвечал:

— Речь моя ни смела, ни дерзка. Она только правдива. А я достаточно пожил, чтобы не бояться сказать правду.

Граф тяжело дышал. С минуту он и Мюнцер пристально смотрели друг на друга.

— Ступай, — вдруг выговорил тихо граф, — ты мне больше не нужен, а относительно новых налогов твои советы излишни. Я обойдусь и без этих советов.

Мюнцер поклонился и вышел. Граф Штольберг долго ходил молча по комнате, потом круто повернулся к Теодульфу:

— Что ты молчишь, Теодульф?

Теодульф, слегка прищурившись, пристально смотрел на графа, и в его маленьких зеленых глазках граф прочел насмешку.

— Ваша дочь, дорогой граф, сегодня нарушила данное мне слово. Я слишком люблю ее и вашу семью и потому охотно забуду ее отказ, с радостью помогу в вашем затруднительном положении. Но для этого мне необходима ваша откровенность: вы должны посвятить меня во все ваши дела до мельчайших подробностей, а молодая графиня сама должна сообщить мне о своем решении.

Граф провел рукой по лицу и беспомощно посмотрел на Теодульфа. Он сознавал, что находится всецело в руках жениха Кристофины. Нужно было переменить тактику, раскрыть карты. Конечно, Теодульф даст ему немало денег для предстоящих расходов и снаряжения сына в новый поход, но долги… громадные долги молодого графа, проигравшего в кости несметные суммы при королевском дворе…

Унылым голосом он начал рассказывать историю своего разорения и раскрывал перед будущим зятем все то, что так тщательно до сих пор от него скрывал.

IV. ПУТИ РАЗОШЛИСЬ

В это время в замковой кухне творилось что-то необычайное. На земляном полу у очага сидел пастух Коонц и говорил, что бог его покарает, если он не сообщит здесь друзьям про одно важное дело.

Вокруг пастуха собралась вся дворня.

Коонц, размахивая руками, бессвязно рассказывал о том, что слышал от знатного рейтера в лесу, когда возвращался со стадом в замок, как потом, по его приглашению, был в харчевне "Веселый кубок" и что там узнал. Мысли пастуха прыгали, складываясь в бестолковую речь о новой жизни для счастья бедняка и о справедливости, которую уничтожили всесильные господа. В рассказе не было стройности, но было изумление, вера в возможность лучшей жизни, в счастье всех, кто был обижен судьбой. Улыбаясь, Коонц повторял прерывистым от волнения голосом:

— Господь покарает меня, если я не расскажу, как надо добыть себе свободную жизнь и не голодать!

Он не заметил в дверях притаившуюся фигуру графского камердинера.

Повар налил Коонцу полную миску похлебки, выловив ему лучшие куски мяса и сала. Но не успел пастух доесть до конца, как камердинер потребовал его к графу, а скоро после этого прибежала в кухню горничная и сказала:

— Ох, я слышала, как из спальни графа раздаются крики и плач. Верно, граф бьет Коонца и громко спрашивает: "Говори, кто с тобой слушал бунтовщические речи в харчевне? Назови имена бунтовщиков".

— Ну, и Коонц назвал? — спрашивали со всех сторон горничную.

— Какое там! Он сказал: "Бунтовщиков не было… Только говорил заезжий торговец, да разные люди из города, да скоморох, шут… ей-богу! И шут пел песню про господ и рудокопов… только я не запомнил… ей-богу, не запомнил… А шут — бродячий… кто его знает, откуда он…" И как граф на него ни топал ногами, больше ничего не добился.

В кухне шепотом толковали, что граф выбьет из Коонца подробности разговоров в харчевне или его повесит.

Но граф Коонца не повесил, а приказал запереть до расследования дела. К гостям он не вышел, сказавшись больным, и послал в зал Теодульфа. В тот же вечер был схвачен старый Мюнцер и заключен в одну из замковых башен.

На другой день рано утром граф позвал к себе дочь. Здесь была уже графиня Эмилия, расстроенная, с красными от слез глазами. Граф, такой чопорный в обществе, был груб и жесток в семье, и слуги говорили, что безответная графиня Эмилия часто возвращалась после разговора с мужем в синяках.