Повести и рассказы

Когда-то обочины дороги сплошь обрастали ежевикой, и летом ребятишки с утра до вечера паслись тут. Потом — Казим помнил это — председатель колхоза Семендар выжег кусты ежевики, и вдоль дороги посадили тутовник — кормить шелковичных червей. Но саженцы не принялись, а ежевика проросла от корней, дала свежие побеги, и через год-другой снова заполонила обочины; сейчас вдоль дороги ее было полным-полно.

Раньше дорога была сплошь затенена ореховыми деревьями. Часть их сохранилась и теперь, и Казим с трудом сдерживался, чтоб не наклониться и не подобрать хворост; когда-то он вместе с покойной бабушкой собирал на дороге сухие ветки ореха, и бабушка Сона радовалась каждой хворостинке, потому что хворост этот — лучшие дрова для самовара — время, когда у бабушки Соны стояли полные мешки с углем, давно уже миновало. Потому что, хотя в Бузбулаке и пошла мода на чайники, бабушка чайников не признавала и, вопреки моде, два раза в день обязательно ставила самовар…

По вечерам с гор, что высились над дорогой, сюда, на пшеничное поле, слетались стаи куропаток. И рассказывая, что когда-то здесь, на месте пашни, был сад, а теперь все изменилось, бабушка Сона сердилась на тех, кто завел моду пить из чайников, словно они были виновны в том, что сады заменили пашнями.

Казим не заметил, как дошел, будто сама дорога несла его. И лишь когда кончились холмы и кустарники, и Казим увидел дома Бузбулака, он наконец сообразил, где находится. Бузбулак стоял на своем месте, стоял так крепко и надежно, что казалось, весь остальной мир — выдумка, ерунда, что-то нестоящее, несерьезное. И было страшно, что этот Бузбулак, в котором самый высокий дом — два этажа, а самая широкая улица — пять шагов, и на Казима-то смотрел сейчас как на что-то несерьезное, нестоящее. Это был совсем не тот Бузбулак, что виделся Казиму из города. Он был гораздо крепче, основательней. В этом Бузбулаке землю лопатой копнуть — сила нужна; почему же, когда глядишь из города, земля эта кажется такой мягкой?..

Со станции видна только вершина горы, сейчас она стояла перед ним вся, целиком. Смотришь на эту гору, и кажется, что кто-то взял самую страшную скалу, чуть обтесал ее и взгромоздил наверх; издали скала казалась круглой, гладкой, зато вблизи виден был диковинный серый зверь, лежавший со своим зверенышем. И насколько ласковой казалась скала издалека, настолько суровой и мрачной выглядела она вблизи. Старики говорили, что скала напирает на деревню, год от года надвигаясь на нее, и когда-нибудь рухнет на Бузбулак. Старики говорили так не потому, что гора грузнела и тяжелела, случалось, в Бузбулаке на годы забывали о том, что она может рухнуть. Разговоры эти начинались в тех случаях, когда какую-нибудь из бузбулакских невест наутро после свадьбы с позором возвращали в отцовский дом, или случалось другое непотребство: кто-то поджег соседское сено, другой отравил соседскую собаку, третий, напившись, средь бела дня приставал к девушкам и молодухам, четвертый, поправ честь и веру, забрался в чужой дом и унес вещи… Короче говоря, разговор о том, что ехала вот-вот стронется с места, был разговор старый, но скала, как и старый Бузбулак, стоит себе, как стояла.

Бузбулакское стадо было еще внизу, медленно, не спеша поднималось оно по склону. На улицах ни души, но кое-где над домами уже вился дымок. Земля еще не вскопана, не засеяна, до весны тут еще далеко.

Казим издали увидел чайхану; ее еще не открывали. Чуть поодаль, возле дверей лавки сидел какой-то человек, кажется, Артист Меджид, директор бузбулакского клуба. В Бузбулаке его еще называли Черный Меджид, называли Длинный Меджид. Но «Пьяница Меджид» его не называл никто, хотя с тех пор, как после войны, пьяным приехав в Бузбулак, человек этот дня не пропустил, чтоб не выпить. Может, это случилось потому, что в Бузбулаке уже имелся человек по прозвищу «Пьянь» (бузбулакцы не допускали, чтобы у двоих были одинаковые прозвища), может, потому, что под словом «пьяница» бузбулакцы понимают такого человека, который, выпив, безобразит, болтает чего не надо, и вершит всякие бесчинства. Возможно также, что у жителей Бузбулака просто не поворачивался язык назвать пьяницей такого культурного, вежливого человека.

Убедившись, что сидевший у лавки человек и впрямь Артист Меджид, Казим и обрадовался, и удивился. Удивился тому, что Меджид уже тут ни свет ни заря, а обрадовался потому, что в деревне не найти никого более подходящего, чтоб можно было поговорить не таясь, выложить человеку душу.

Меджид был все такой же: худой, длинный, темнолицый. Водка, которую он пил много лет, опалила его снаружи и высушила изнутри.

Расположившись перед входом в лавку, Меджид с удовольствием покуривал сигарету. Выпил он или еще не выпил — определить было трудно, потому что запах водки и табака были его постоянными запахами. Казиму он откровенно обрадовался и нисколько не удивился, увидев его, будто бог для того и создал этот мир, чтоб Меджид спозаранок сидел возле лавки, а Казим, пешком придя со станции, сразу увидел бы его.

— Как дела?

— Спасибо, нормально.