Повести и рассказы

— Этот развратник, — продолжала Маруся без всякого перехода, — этот развратник, который торчит под окном каждое утро, с которым ты ходишь на завод, а то, что он развратник, на нем написано черным по белому! — он никогда не бросит ради ленивой и наглой дуры свою жену! Видишь, я все знаю. Компрометировать тебя — да, это ему ничего не стоит. Во дворе мне уже задают вопросы. Вы вместе приходите на завод каждое утро — и что думают, и какие делают там выводы, могу себе представить.

И вдруг Маруся закричала, бросила вилку, сжала кулаками лицо:

— Молчишь?! Гнилая, злая кровь в твоих жилах! Дурацкая кровь твоего папочки! Что он мне подкинул на прощанье! Посмотри на себя в зеркало, урод! Посмотри, не ленись! Не хочешь? Еще бы! Чтоб ему так лежалось в могиле, какая ты хорошая! О, почему я не задушила тебя в колыбели?! Уже тогда было понятно, что за фрукт родился!

Серафима выдержала два опасных момента — несправедливое слово «развратник» и отцовскую безымянную могилу, вероятно братскую. Атланты усмехались: не обращай внимания, пожалей ее, не­счастную, пожалей! — и она сказала:

— Неужели, мама, — сказала она, даже улыбнулась, — в пеленочном беспомощном возрасте меня можно было приговорить к смертной казни?

— Беспомощная?! — отозвалась Маруся. — Ты ни секунды не была беспомощной, как только родилась! Она беспомощна! Это все вокруг тебя стали беспомощными, как только ты родилась!

— Мама! Но что может невинный младенец?!

— Невинный младенец способен пить кровь!

— Она так плакала?

— Орала, как зарезанная!

— Несчастный ребенок! Наверно, она хотела кушать, а ей не давали?

Игра действовала, Марусины глаза из белых сделались нормальными, тигриными.

— Ничего у нее не болело, и жрала она точно по норме. Мои дети всегда кушали по часам.

Раз Маруся вспомнила, что детей у нее двое, что есть еще Мурзинька, тихий ее мальчик, значит, успокоилась и вечером будет писать ему письмо.

Мурзиньке на морскую службу Серафима назначила собирать для нее небывалые фамилии. И Мурзинька послушно присылал ей в каждом письме целые списки. Было похоже, что вся команда сторожевого катера «Сарыч» в свободное от охраны морских рубежей время занималась сочинением заковыристых фамилий. Были фамилии: Дядя, Зевок, Никчемушенко. Были лихие фамилии: Гайдаветер, Упрямбий. Была таинственная фамилия Рылокрылов. Смешная Гробдлякурицын. Серафима завела специальную папку фамилий от Мурзиньки.

— В чем же дело, мама, мне ее жалко, бедненькую?

— И не жалей! Обыкновенная мерзавка с первых дней жизни! — Наконец Маруся прыснула быстрым, нервным смешком.

Рассмешить Марусю — большое везение, на Серафимино шутовство она, бывало, реагировала иначе — хватала за волосы. Серафиме пришлось остричься, на улице пожимали плечами — такая прическа под мальчика была вызывающей в городе новостью.

— Хорошая девочка, — снова сказала Маруся о Неле. — Тихая, покорная. Ничего не изображает из себя.

— Сирые и слабые — твоя команда, — согласилась Серафима.

— Тебе кажется, что она дурочка, только потому, что ты о себе превратного мнения. А на самом деле ты гораздо глупее.

— Мама, хватит!

Точеный нос сморщился в недоумении, Маруся пожала плечами. Еще ничего не предвещало крика, вполне тихо она возразила:

— Сирые и слабые... Ты еще считаешь себя умной!.. Ты просто забыла, чьей я была женой... Сирые и слабые... Именно сирые и больные, именно несчастные!.. Дура! — вдруг закричала она страшно и сжала кулаком лицо. — Дура! Если бы ты хоть неделю могла пожить той моей жизнью, ты была бы другим человеком!

— Не кричи, мама, ну что ты так кричишь!.. — Серафима отодвинула тарелку, опустила руки. Маруся кричала:

— Какие люди собирались за нашим столом! Какие разговоры, какой дух беседы! О сирых и слабых именно! О больных, о ком же еще можно было говорить?! Что, по-твоему, самое интересное? А?

— Вообще? В жизни?

— Да! Говори скорей, не думай, ну! — кричала Маруся.

— По-моему, любовь! Самое интересное в жизни — любовь!

— Что?! — поразилась Маруся. — Вот именно! — со вздохом понурилась она и снова закричала: — Ты хотя бы слышишь, что произносишь?! — Марусины кулаки разжались, отпустили лицо, Маруся широко бросила на столе руки, и только остро выставленный указательный палец ввинчивался с силой во что-то, одной Марусе видимое с отчетливой и жуткой ясностью. — Самое важное, — заговорила она тихо, вперив в Серафиму снова побелевшие глаза, — самое интересное в мире — милосердие! Ты спала вон в том углу, и твое лицо мы от света закрывали стулом... А за столом говорили о милосердии лучшие люди города... О сирых и слабых, да!.. — Она снова закричала: — Для сирых и слабых была вся его жизнь! Для сирых и слабых он учился и работал!

— Не кричи, мама! Я знаю!