Повести и рассказы

На второй день, заслышав вой, поручик застучал, затопал ногами. На третий — схватил свой наган, выбежал на хозяйскую половину, освирепел, кричит:

— Застрелю эту пропастину!.. — Убирайте ее прочь!.. — Живо!

Собольку увели и привязали в бане. Вой ее стал доноситься оттуда глухо.

На пятый день Соболька перестала выть. А на завтра вернулись в Варнацк мужики, посланные Селифаном для оповещения ближних тунгусов о сдаче ясака.

Вместе с ними прибыл на двух упряжках Уочан. В нартах у него были плотно увязанные бунты пушнины.

Селифан с подручными встретил Уочана шумно и деловито. Пушнину перетащили в Селифанову избу. Там ее пересматривали, перещупывали, пересчитывали.

Уочан сидел на корточках в стороне, курил, поплевывал.

— Пришла началства… — сказал он, обкуривая себя дымом. — Ясак начал ходить… Ладна… Давай, бойе, бумажку… Пиши: кондогирского роду десять да два мужика, илимпейского — десять без одного…

— Бумажку тебе? — пренебрежительно передразнил его Селифан, встряхивая в руках искрящийся мех лисицы. — Надо раньше ясак твой пересмотреть. Вишь, бросовой сколько! Все норовите обмануть!..

— Нету обман! — загорячился Уочан. — Гляди хорошо: белка хороший, лисица хороший… все хороший!..

— Ну, ладно, ладно!..

Вместе с Уочаном и Селифановыми подручными в избу праздно набились мужики. Они мяли и пересматривали пушнину, вступали в разговор Уочана с Селифаном. Они курили, глядели, поплевывали.

Когда Селифан, пересмотрев меха, стал писать расписку, мужики придвинулись к тунгусу.

— Уочан! — сказал один по-тунгусски. — Хабибурца шаман когда из тундры выйдет? когда шаманить станет?

— Хабибурца шаман, — помолчав немного, важно ответил тунгус, — к Большому хозяину уходить собрался…

— Помирает?..

— Э-э… — утвердительно мотнул головой Уочан. — К Большому хозяину уходит…

Макар Иннокентьевич, прислушавшись к мужичьим разговорам, услыхав Уочановы слова, взволновался, пояснел.

— Ах, грех-то какой! — громко сказал он. — Видать, Соболька-то от этого выла… Подарок это Хабибурцин, кутенком он мне Собольку подарил.

Уочан повернулся к Макару Иннокентьевичу:

— Соболька выл? Выл, говоришь? Ну, ушел Хабибурца шаман к Хозяину. Да, ушел…

Пояснел, прояснился Макар Иннокентьевич. Понятно теперь все: шаманову, тунгусову душу обвывала собака; чужую беду чуяла.

Мужики медленно и лениво расходясь из Селифановой избы, поддакивали Макару Иннокентьевичу:

— Верно, мол! Правильно!..

Когда мужики вышли, Селифан подошел вплотную к тунгусу, поглядел на него строго и сказал:

— Ну, теперь будет у меня с тобой, Уочан, разговор особенный…

Уочан медленно поднялся на ноги и смущенно поморгал глазами:

— Пошто ты?..

— Нечего, нечего!.. Будет у меня, говорю, разговор особенный… Доставай, что спрятал!.. Ну?..

В этот день Селифан, сияя гордостью, принес Канабеевскому лучшую пушнину и обстоятельно докладывал ему, сколько белок, лисиц, горностаев и соболей принято от двадцати одного тунгуса, сколько браку оказалось, сколько выходной пушнины.

Внимательно, заинтересованно, позабыв даже о тоске и скуке своей, слушал Канабеевский этот доклад. А в конце доклада, когда разболтался Селифан и зачем-то рассказал о разговоре тунгуса с мужиками про шамана и про Собольку, собаку Макара Иннокентьевича, поручик даже привскочил от радостного изумления и странные слова вырвались у него:

— Значит, она, пропастина эта, тому погибель ворожила?!

— Ему, ему! вашблагородье! — подхватил Селифан.

Но смутился Канабеевский, даже уши покраснели у него. И досадливо оборвал он Потапова:

— Суеверье это все… Бабьи сказки!.. Дичь…

— Конешно… — вздохнул Потапов. — Область у нас нецивилизованная… Дикарство кругом…

15

Лучшую пушнину — трех соболей и шесть лисиц — Селифан принес Канабеевскому. Поручик поглядел на шкурки, вздохнул и сказал Потапову:

— Оставь и ступай!..

Потапов ушел. Шкурки остались на столе. От них шел странный незнакомый запах. Слабый зимний свет задерживался на блестящих волосках, и когда Канабеевский задумчиво гладил мех, погружая в него пальцы, между ними вспыхивали неуловимые мельканья: неуловимая игра холодных искр.

Канабеевский брал шкурку за шкуркой, встряхивал их, гладил их, подносил близко к лицу (и тогда незнакомый запах ударял сильнее), относил от себя подальше. Канабеевский любовался темной глубиной соболиного меха, нежной сединою его, теплыми переливами красок. Канабеевский вздыхал, но ноздри у него раздувались и в глазах зажигались искорки. Он любовался огненно-рыжей шкуркой лисицы (как хорошо укутать шею пышноволосой блондинки таким мехом!), его возбуждали серокрапчатые, на темном бездонном поле, тона сиводушки. Но глаза его заблистали глубже и ярче и лицо стало серьезным, сосредоточенным, почти молитвенно-строгим, когда взял он ту — последнюю лисью шкуру — несравненную чернобурую, с огненной искрой, темную, как ночь беззвездная, пушистую, полношерстную, богатую.

Ту — последнюю лисью шкуру, о которой был у Селифана отдельный, глаз-на-глаз, разговор с Уочаном.

Канабеевский взял ее обеими руками, встряхнул — и ему показалось, что с трепетной черной волны сыпнулись серебряные искры.