Повести и рассказы

— А откуда полушубок? Откуда шапка новая? Рубаха нарядная?!

— Перстянки?.. Катанки ладные?!..

— Кыш вы, бабы! Будет вам, тараторки!

Под мужичьим окриком затихает бабья трескотня. Но ее не утушишь совсем. Вклинились мысли в бабьи головы. Не те ли, что тогда под шапками лохматыми и у мужиков шевелились? Тогда, когда провожали с угору этих мимоезжих.

Будут эти мысли давить и беспокоить в долгие снежно-лунные ночи, когда обложат морозы крепко сбитые кондовые избы; будут они подымать с податей и с голбчиков раньше петухов и гнать в серое предутрие на мороз, чтобы прислушаться, приглядеться — не идут ли по заречью люди прохожие, бездельные? Не несут ли на себе лопать обрядную, винтовки обстрелянные?..

Ничем не вытравишь этих мыслей.

Потому что в ясных, невозмутимых раздольях тайги мысли родятся медленно и потом не умирают, не уходят легко и бесследно. Потому что в обманном спокойствии тайги появились ненужные, чужие, неведомыми путями бредущие люди.

* * *

Сначала их было двенадцать… Нет, их было больше. Сотни, быть может, тысячи их побрело по тайге. И казался им путь их ровным, безопасным и нетрудным. Но вошли они в сердце тайги — и вкусили ее горечь. Сначала их было много… А сколько осталось?..

Дыдырца-тунгус, рыская по тайге, подсчитал бы, да стоит ли?

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ

В повести «Тысяча и одна ночь» рассказывается о разоблачении провокатора царской охранки.

Журнал «Сибирские огни», № 5–6, 1926

1

Человек обходит по коридорам весь трехэтажный, облепленный вывесками дом, суется в комнаты, на дверях которых щегольские надписи и номера. Человек побывал в «справочном отделе», в регистратуре, у «управделами». У человека новенький и дешевый портфель и в портфеле дела, дела, которые нужно продвинуть, выяснить, наладить в этом трехэтажном доме. У человека усталое лицо, на лице забота и легкая растерянность. И когда ему в какой-то комнате говорят:

— Вы зайдите за резолюцией к заместителю заведывающего оперативным отделом, комната номер 16, — он облегченно вздыхает, роется в портфеле, идет по длинному коридору; идет к комнате номер шестнадцать.

Он открывает дверь, приостанавливается, неуверенно спрашивает:

— Можно?

И слыша короткое, деловое, бесстрастное:

— Войдите, пожалуйста, — входит.

За столом (на столе массивная чернильница, бронзовые стаканчики, черный мрамор солидных, сверкающих приборов) тяжелый человек, холодно глядящий сквозь круглые стекла очков. Правая рука лежит на пачке бумаг и давит их. В правой руке цветной карандаш, и его синее острие круто сверлит синеватый от дыма папиросы воздух.

Человек ступает в комнату номер шестнадцать. Неловко волоча свой новенький портфель, он доходит до посетительского кресла, опускается на него и говорит:

— Я по делу Крутогорского союза. У нас закуплено два вагона дичи…

Внезапно пришедший умолкает. Полуоткрыв рот, оторопело глядит он на сидящего за столом, на замзава и краснеет. У него наливаются кровью уши, шея, щеки, даже виски. Он моргает голубыми застенчивыми глазами, он облизывает языком сразу пересохшие губы и стынет, замирает в жгучей оторопи. И кровь приливает к его лицу тем сильнее, тем гуще, чем отчетливей успевает он отметить, как смертельно, мертвенно бледнеет замзав, как мелкой неудержимой дрожью начинает подплясывать твердая, тяжелая рука, и карандаш чертит тонкую филигранную ажурную плетень в синем табачном воздухе…

— Синявский?! — через силу раздирая ссохшиеся губы, негромко говорит пришедший. — Синявский?.. — и облизывает губы.

Человек за столом роняет цветной карандаш и широко отводит руку от себя: словно отталкивает неведомое, неотвратимое.

— Вы заблуждаетесь… При чем тут Синявский?.. Вы заблуждаетесь…

— Синявский… — повторяет пришедший, выпуская из разжавшихся пальцев портфель. — Я узнал вас… Я вас узнал…

Лицо у пришедшего пылает жаром, губы пересыхают, и он облизывает их, облизывает…

2

Сорок четыре комнаты в трехэтажном доме. И в деловом гуле многокомнатного, многолюдного дома еще не прозвучало ни малейшего отклика странной неделовой встречи, которая только что произошла в комнате номер шестнадцать. И дом живет еще своей налаженной, перепутанной телефонными проводами, прорезываемой трескотней машинок и глухим говором и шорохом шагов жизнью. Дом влачит свои шесть деловых часов. И пока еще три часа протомился он в своей лихорадке и потому часы в разных комнатах с минутным, неуловимым непременным опозданием и разнобоем между собою отстукивают двенадцать. Мягкий звон круглых часов в комнате номер шестнадцать колышет напряжение. Бледный человек, откладывая цветной карандаш, сжимает только что дрогнувшую руку и с самообладанием, немного брезгливо, говорит:

— Я вижу — вы принимаете меня за кого-то другого. Это бывает… Но это не имеет никакого отношения, видимо, к делу, по которому вы пришли сюда. Прошу вас, не задерживать меня. В чем дело?..