Повести и рассказы

Холодное сердце у Коврижкина (у охотника всегда оно холодное), только кровь быстрее по крепким жилам льется. Холодное сердце вспыхивает, ширится, когда идешь по следу, по горячему следу — и впереди изнемогающий (не уйдет! не уйдет!), обессиленный зверь…

По красному зверю — через хребты, через распадки, через застывшие, укутавшиеся снегом речки — идет Коврижкин, и сердце холодное вспыхивает и ширится, и быстрее бежит по жилам кровь…

— Вот мы им хвост накрутим! — Сверкают крепкие белые (без пасты, без порошков — у волков всегда они белые) зубы. — Ведь накрутим, ребята?!

— Накрутим! По перво число!.. — рявкают, кашляют, смехом давятся бойцы. И шевелятся на обветренных лицах дезертиров светлые тени — не смех еще, еще не улыбка, а предвестники их, намеки.

— Накрутим!..

По хребтам, старой брошенной дорогой, движется коврижкинская стая. В стороне остаются деревни. Но оттуда бредут таежными зимниками новые бойцы: мужики корявые, мерные, лохматые — лесовики. Неповоротливые на вид, неуклюжие, — да ведь и про медведя праздно говорят, что неповоротлив он, а кто по тайге легче и бесшумней его к добыче подкрадется?

И вместе с мужиками — новые, новые дезертиры.

А Коврижкин оглядывает новых сотоварищей своих, к месту прилаживает, остро глазами прощупывает: не таи, брат, чего ненужного, неладного!

На остановках, на привалах в коврижкинской стае говор и смех. О чем толкуют? — Там, в стороне, белые идут, готовясь тяжело ухнуть за море священное, уйти совсем. Не о них ли? — Нет, у таежных людей не это главное. Кругом, укутавшись снегом, нарядная, чистая тайга разлеглась. Кругом мягкие шумы ее текут. О ней это говор, о ней.

И только те, новые, от белых ушедшие, живут недавним своим прошлым, о нем, неотвязном, бредят вслух. Нужно им сбросить его с себя, отряхнуть.

И, разрывая привычные, будто ленивые слова о старых шатенях, на зиму не успокоившихся медведях, о дикой стихийной схватке самцов — сохатых за лосиху, за любовь с нею, о коварной повадке лисицы, о всех таежных обитателях — живых и неподвижных — разрывая эти крепкие, корявые и, словно, неуклюжие слова, — вплетет кто — нибудь о тех — о полковнике, о бабах гулящих, о красильниковцах, о расстрелянных.

И уж, конечно, о том, как бережно хранит начальство белое начальственные останки подполковника Недочетова, того, который, где — то там, слышно было, на западе, целую волость спалил, ненужно и жестоко.

Когда доходит до Коврижкина рассказ о гробе с почетным караулом, о вдове скорбной, — холодно светятся его глаза и, чуть — чуть раздвигая губы, говорит он:

— Где это они, сукины дети, гробы — то для себя запасут, когда мы насядем им на плечи?..

Хребет за хребтом переваливает стая. И где — то за последними хребтами — вот скоро — сверкнут байкальские белки.

13. Веселье

Компания собралась шумная, веселая. Адъютант велел притащить из своей кошевы ящик заветный, — высшей марки коньяк берег адъютант до случая. Видно, вышел этот случай.

— Ну, ладно! — весело сказал адъютант. — Лакайте мое добро! Послезавтра у места будем!..

Компания веселая, шумная. Кроме Королевы Безле и Желтогорячей, еще несколько женщин. Офицеры смеются, зубоскалят над ними: — Вот, в Верхнеудинске, будет вам, девочки, отставка!

— Там свеженькие!.. Гостинцы атамана!

— А мы чем хуже других? — обижались женщины.

— Поизносились вы за дорогу!

— Держанный товар!.. Лежалый!

— Хо — хо!..

Хорунжий (раньше всех успел насосаться) расставил широко ноги, кривые, кавалерийские, качнулся к Желтогорячей, рыгнул.

— И тебе, Лидка, отставка!.. Ищи — ка себе нового хахаля!

Желтогорячая презрительно свела губы и жеманно покачала головой.

— Ошибаешься, кавалер! Мы с Жоржинькой, как управимся, сразу же и Харбин катнем!..

— Врешь!.. Зачем он в Тулу со своим самоваром поедет? Ха!.. Там такие девочки, — просто пальчики оближешь!..

Желтогорячая рассердилась.

— Жоржинька! — крикнула она адъютанту. — Скажи ты этому субчику — пускай не пристает!..

— Отстань, Лидия! — отмахнулся адъютант. — Чего ты кипишь?!

— Ты ему скажи, что мы с тобой в Харбин катим! Скажи ему!..

— Ну, — скривился адъютант. — Это еще бабушка надвое сказала — поедем ли!

— Это что значит? — вспыхнула Желтогорячая.

— А то значит, что о Харбине еще рано тебе толковать… Кто поедет, а кто и нет…

— Финтишь?! — подбоченилась Желтогорячая. — Ну, постой, я с тобой попозже, попозже поговорю!

— На постели?! — захохотал хорунжий.

Пили с подъемом, с треском. Кончился утомительный (да и опасный!) поход. Худшее осталось позади.

Пили за будущие победы, за свержение насильников, захватчиков власти, жидов. Пили за святую Русь, за порядок. Пили за женщин (настоящих, не за этих вот!). Пили шумно, весело, угарно.

Подпившая Королева Безле, переходя с колен на колени (тяжело ее, корову, держать, а мягкая!), смеялась и болтала.

— Донесли ноги в целости! Ха! Да только много чего — то по дорою растеряли!..

— Не болтай, Королева Безле!.. Не болтай, коо — ро — ва!..

— Куда у вас солдаты — то делись? Разбежались!?

— Не твоего ума дело! Заливай горлышко… На — ко ополосни!