Повести и рассказы

Она была в своем нарядном голубом платье с короткими рукавами фонариком и нешироким, из этой же материи пояском, изящно обозначавшим ее плотную, но вполне для тридцатилетней женщины неплохую фигурку, — это платье она надевала в первые свидания со мной.

— Как же не ждала, — произнося каждое слово врастяжку, сказал я. — Платье вон голубое надела… Ждала, выходит. Привет.

— Привет. Ага, привет, — с неловкостью в голосе хохотнула Мария.

Все ее скуластое, с чистой розовой кожей лицо дышало смущеньем и ложью.

Я подошел к ней, приобнял за талию, намереваясь поцеловать, и она подставила мне, опять так же хохотнув, щеку.

— Ну уж ты сказал тоже про платье, будто так просто я его и надеть не могу, — передернула она плечами, улыбаясь укоряюще и все так же растерянно-возбужденно. — Я сейчас идти собиралась, как раз дверь открыла… как раз идти надела. — Она захлопнула за собой дверь и, обходя меня, двинулась к выходу из сеней. — Мне вот сейчас, ну вот совсем, Витоша, некогда… я убегаю… Я во вторую смену, и мне обернуться нужно…

Я пошел за ней.

— Давай провожу.

— Ага, ага. Проводи. Ага.

Дом ее, ветшающий, но крепкий еще пятистенок, стоял на склоне горы недалеко от плотины электростанции, в верхнем, самом близком к центру ряду домов, мы быстро пошли по вихляющейся тропинке наверх и минуты через две поднялась на асфальтовую дорогу.

Я молчал, молчала и она, и, когда мы миновали поворот, пройдя по дороге в сторону центра метров двести, она внезапно остановилась.

— Ой, слушай, нет! — задыхающимся голосом сказала она. — Забыла совсем. Тебя увидела — и забыла… Мне к Надьке же надо. Мы же с ней. Вот приехал ты — все прямо из головы вылетело… Давай тогда прощаемся, я к ней побегу. А то обидится, знаешь ведь Надьку. Давай на следующей неделе встретимся, я следующую неделю в первую, прямо в понедельник, давай? Я тезку твоего в садик с утра как раз отведу — и свободна. Ага? — Она взяла меня одной рукой за локоть, другой дотянулась до плеча и, прижимаясь животом к моему бедру, заглянула в глаза. — Ага?

— Давай. Ага, — сказал я.

— Ну пока тогда. Я побежала, — довольным голосом торопливо сказала она, чмокнула меня в щеку, и каблучки ее босоножек защелкали по асфальту обратно за поворот.

Я подождал некоторое время и пошел за ней следом. Когда я вывернул из-за поворота, платье ее мелькало уже по склону между плетнями огородов. Она оглянулась на ходу наверх, на дорогу, и я присел на корточки, чтобы так, на бегу, она не могла бы меня разглядеть.

Ни к какой она, конечно же, бежала не к подруге. Она поднялась на крыльцо своего дома, повозилась там возле двери, открывая замок, дверь распахнулась, и она исчезла за ней. Можно сейчас спуститься следом, снова, как десять минут назад, взойти на крыльцо…

Но я не сделал этого.

Я сошел с дороги на обочину, на серую, с металлическим тяжелым отливом траву и сел на нее. Дом Марии был мне почти не виден, но крыльцо ее половины просматривалось отсюда прекрасно. Крыльцо ее матери было мне совершенно ни к чему. Как оно никогда не было мне нужно — они с Марией жили полностью раздельно, и перегородка внутри между двумя половинами была абсолютно глухой. Ее не было, этой перегородки, когда Мария девочкой бегала в школу, таскала в дневнике жирных «гусей» и квелые «тройки», но беспечально переползала из класса в класс, когда два ее младших брата-близнеца, доверчиво ступая по ее стопам, ползли тем же образом к вершинам знаний средней общеобразовательной школы. Перегородка эта появилась не так уж давно, года три, четыре назад, когда мой тезка, законнорожденный, но, как и сама Мария, довольно скоро оставшийся без отца, был определен на круглонедельное пребывание в дошкольном учреждении и мать Марии, сама же по дурости загубившая на детей свою молодость, решила загубить и дочерину. Вымахавшие в здоровенных, налитых воловьей силой парней братовья отбухали срочную и остались служить завскладами в звании прапорщиков, — ничто не мешало Марии устроить свой быт таким образом, чтобы молодость осталась потом в воспоминаниях яркой и содержательной.