Повести и рассказы

Крадучись, я шел за почти безмолвной парой без всякой цели: просто привык наблюдать за людьми. Согласитесь, занятие небезынтересное — все–таки чужая жизнь, она–то и влекла меня. Но в груди почему–то сначала легко, а затем тяжко, назойливо, тупо, даже болезненно рождалось иное чувство, которое нельзя было объяснить, и еще более неожиданно для себя я вдруг отметил, что не наслаждаюсь как прежде пением листвы под ногами, а краем уха лишь напряженно улавливаю завязавшийся разговор.

— Ядвига! — Сухое лицо его с крупной родинкой на небритой щеке, казавшееся изнеможенным в желтом зонтообразно падающем свете уличных фонарей, затерявшихся под навесом золотистой листвы, вытянулось. — Понимаешь, я не сумел выполнить обещания. Я оказался слабее, чем думал или оттого, признаюсь, что моя любовь к тебе казалась больше, нежели я того хотел.

Она привычным женским движением втайне выжидательно и задумчиво провела язычком по горящим губам, вяло растянувшимся в растерянной улыбке, и, низко опустив голову с модно прибранными барашками, так, что острый подбородочек уперся в грудь, уже не смотрела на парня. Она не понимала, что могло случиться, из–за чего Алексей стал сух и нелюбезен, или раньше не хотел огорчать и утешал, или притворялся. И вечные думы — вечные муки, почему и за что, если есть истинно вечная, заветная надежда: любить и быть любимой — накинулись на нее.

Он же что–то невнятно гудел, пока речь его вновь не обрела форму:

— Как ты могла? Да за ту ночь, что ты отсутствовала, я чуть с ума не сошел, а днем все больницы… — он осекся в заунывном стоне. — Почему ты не позвонила? — Он в смятении выхватил из кармана переливавшегося плаща худую руку с шевелящимися пальцами и резко взмахнул: — Неужели ты любишь его?!

— Ах, нет! — По–детски звонкий голос ее, напоенный нежностью, был настолько мил, что обезоружил его.

— Разве? А восхищаться комплиментами поэта, не принимая мои? Как будто их нет, и меня будто не существует, и… — его голос исчез вместе с дрожью.

— Ах, Алеша, я говорю затем, чтобы ты ценил меня. Не забывай, что я женщина.

— Я просил не вести игру! Не хватало быть марионеткой в спектакле! Во мне, признаться, просыпается ненависть.

— Но потерять, зайчик, боишься! — заведомо подготовленным безучастным, но дерзким, бьющим по самолюбию восклицанием поддела она. Именно поддела, не уколола и не ужалила, потому что иначе бы он взорвался, а так, без возражений, молча закутавшись плотнее в плащ, нырнул в глухой переулок.

Она посмотрела: высокая, сутулая фигура, мощные плечи, бодающиеся вдоль тела усталые руки и походка, неуверенная, шаркающая, как при качке…

Я остановился бездушно довольный своим выгодным холостяцким положением и, к сожалению, искренне порадовался семейной сцене, разыгравшейся в осеннюю морось. Однако сладкая вонь раскуренного «Золотого руна» словно взбодрила, и опять я почувствовал, как кто–то невидимый цепкими пальцами нахально сдавливает горло, раздражая и усиливая не то любопытство, не то тягостное необоримое сочувствие, что подтолкнуло следовать за Алексеем. Ядвига куда–то исчезла.

Путь Алексея был непонятен: по уснувшему в торжественном полумраке переулку он устремился вверх к безлюдному парку, где сновал влажный ветер и, погуляв с полчаса по безмолвным аллеям среди облезлых, жалких каштанов, ронявших капли с ветвей, спустился обратно на ослепительную, дразняще–яркую улицу с потрескивающими сиренево–розовыми неоновыми вывесками.

Куда он шел? Зачем? Если «убегал» от Ядвиги, от себя, от того, что мучило и томило, то почему не решился на главное, чтобы раз и навсегда покончить с прошлым, разорвать отношения? Я догадывался, что мыслями он беспрестанно возвращается вспять, к ссоре с Ядвигой, или, с неистощимым терпением пытаясь поймать неуловимое, ускользающее, заново переживает пережитое. В самом деле, он никуда не спешил, не искал забытого дома; остановившись около красивого двухэтажного особняка, увитого красной паутиной из стеблей и резных листьев дикого винограда, он долго стоял, тупо уставившись в эту паутину и в упругую ветвь ясеня, черневшую на фоне окна, затем, глубоко вздохнув и потерев бровь, побрел дальше — словом, цели у него не было, и своим поведением он напоминал скорее поднятого, но не разбуженного человека, которого вытолкали на холод, и вот он моргает, ежится, борется со сном и идет по инерции.

Вокруг все реже и реже гудели и ныли машины, шумливыми клешнями стискивая разделившую их на потоки аллею со множеством опустевших скамеек. Внезапно замедлив шаг, Алексей сел на одну из них. Губы его дергались, а трагическое лицо его показалось мне чуть ли не картинным, настолько измучен он был внутренней борьбой.