Повести и рассказы

Манько молчал, лицо потемнело, скулы напряглись, и только пронзительная боль теснилась в его груди. Он уже не чувствовал того внешнего тупого давления, какое испытал, сидя у Жоржа с неделю назад, теперь он ощущал то, что стремительно перекрывало дыхательные пути, вызывало в горле спазмы, мешало говорить, слышать, даже видеть то, что воздействовало на нервы, вызывая продолжительные головные боли. И устав вдруг от непривычного количества впечатлений, сложившихся в одну безобразную картину, он как–то отрешенно подумал, что будет просто бессилен что–либо объяснить, даже Мирону, если судьба вдруг и столкнет их когда–нибудь. «О как я мог о нем позабыть?» И что все это: возвращение, неуемная радость, горячие слезы матери, волнение, разрывающее сердце, восторг домом, умиление жизнью, и растроганность, и щедрость с которой он собирался всех одарить огромным, но на самом деле крохотным счастьем, и доброта к людям, когда хотелось быть добрым исключительно ко всем, всем людям планеты, и любовь — все это до обидного мимолетно, кратко и крайне редко случается, что момент возвращения был всего лишь попыткой освобождения от вечной схватки со всей подлостью земли, от того, что окружало там и уже укрепилось в сознании, как устоявшееся, вечное. И мелькнула мысль, что они, молодые люди, афганцы, вдруг по чьей–то воле оказавшиеся за границей, но не за линией, разделяющей государства, а за линией между людьми, живущими честно и нечестно, почему–то все пытаются вернуться обратно и, все же вернувшись, испытав миг счастья, увидели вдруг, наконец прозрели, что до сих пор стоят от той линии по разные стороны. Там по ту сторону, незаметной для глаза, живут и здравствуют, восторгаясь жизнью, Димосы и Жоржи со сложившимися взглядами, понятиями, мечтами, своими желаниями, своими целями, со своими идеалами, там безраздельно властвуют свои законы, и жизнь их не похожа, ничуть не совпадает с жизнями Манько, Мирона, словно родились они в разное время на разных континентах. «Это засада, как там, в горах, когда разминировали мост, только там была засада врагов, а здесь — тех же врагов, но под личиной доброжелателей».

— Как жил ты, Димос? — Манько взглянул прямо в глаза Сидоренко, пытаясь поймать в них хоть малейшую тень смущения, хоть какое–то неудобство, раздражение. — И почему не в армии?

— Как жил? — Димос зевнул и непринужденно рассмеялся. — Жил я хорошо, братан. Устроился барменом в кабак, так и живу. Дорогу в «ВЕЖУ» еще не забыл? Нет? Заскочи как–нибудь. А от армии я, братан, откупился, знакомый врач так устроил, что не подкопаешься. Деньги, братан, все могут, они у нас в почете… Квартира теперь есть. А ты когда приехал?

— Недавно.

«Как он кичится, как…, — Манько не мог подобрать слова к тому чувству, которое угнетало его. — А может это и есть тип делового человека, хозяина, хозяина своих денег, самого себя и окружающих лиц, который так нужен сейчас нашей стране? Чушь… Это просто живой труп для меня и для общества».

— Я пожалуй пойду, — не желая продолжать разговора, Манько

вышел в коридор, быстро оделся.

Сидоренко суетился вокруг него, услужливо помогая.

— Да, Димос, о чем я хотел тебя спросить: то ли я изменился, то ли город, но хожу поражаюсь. Ты не подскажешь почему?

— Читай Камю, братан…

Замотав покрепче шарф и не попрощавшись, Манько вышел в притемненный прохладный коридор, медленно зашагал, прихрамывая. Дверь подъезда, окованную затейливым орнаментом, он открыл с усилием и остановился, поеживаясь. За тот час, пока он сидел в комнате с наглухо задернутыми шторами под мигание разноцветных лампочек, капризная изменчивая погода переменилась: резко похолодало, исчез свет, и непроницаемая мгла точно замерла, зависла над городом; падал снег мелкий, лениво кружащийся, и бывает во Львове в последних числах февраля. И озябнув с тепла, Манько вздрогнул, приподнял мягкий в снежинках воротник, щелкнул кнопками, полез за сигаретой в карман.

Скользкая, мощеная булыжником заветренная улица, по которой сейчас неторопливо, припадая на левую ногу шел он, в ранний вечерний час была сумеречна, тиха и малооживленна. И здесь, на улице, с редко проезжающими машинами, у которых на капоте мерцали, подсвечивая дорогу, желтые противотуманные фары, с одиноко краснеющими и белеющими окнами домов, с тускловато горящими фонарями, светофорами, с бледным светом неработающих киосков, ползущих троллейбусов, бра в кафе, с мрачными пустотами попавшихся на пути закрытых магазинов, замедлив нарочно неспешный и без того шаг, выбросив потухшую сигарету, Манько почувствовал полнейшее опустошение, будто заметался в замкнутом круге. Ему казалось, что он идет в каком–то ином мире, и плоскости, в ином измерении, нежели окружающие и потому не ощущает их присутствия, а они его…