Повести и рассказы

— Как «кого», конечно, меня! Ну, чего так таращишь глаза, напугать меня хочешь? Я же шучу с тобой. И вообще, если ты и напишешь разоблачение, отдашь его не мне, а Цуй Цзинчуню. Правда, потом оно все-таки попадет ко мне… Ну полно, старина, не принимай мои шутки всерьез. Мы же с тобой прекрасно знаем друг друга. Ни у кого из нас нет проблем, не так ли?! — Он хлопнул Чжунъи по плечу и закончил: — Будут какие вопросы, приходи ко мне. Я в заднем корпусе на третьем этаже, спросишь рабочую группу. Кстати, что это ты сегодня опоздал на работу? Я не дождался и оставил на твоем столе записку. Видел? — Не дожидаясь ответа, Чжао Чан последовал дальше.

У Чжунъи остался на месте. По всему его телу разлилось приятное ощущение: ведь, если Чжао Чан тепло разговаривает с ним, значит, можно не сомневаться, что рабочая группа еще не получила письма. А раз дело пока не дошло до печального финала, можно продолжать надеяться на лучшее. Сейчас ему не хотелось думать о последних событиях, вспоминать злополучное письмо. Захотелось окунуться в излучавшееся Чжао Чаном тепло, словно в горячую ванну, и никогда больше не сталкиваться с равнодушной реальностью. Они приятели с Чжао Чаном, но никогда еще дружеские жесты Чжао не были ему так дороги.

А все-таки почему и зачем Чжао Чан говорил ему все это?

Вот уж чего он, наверное, до конца жизни не узнает.

9

Сердца порой сливаются при первом соприкосновении, как капли дождя, а бывает, движутся, подобно небесным светилам, на огромном расстоянии друг от друга. Когда с одной планеты смотришь на другую, она кажется загадочной, окутанной облаками и туманами, полной неразгаданных тайн…

Кто бы мог подумать, что Чжао Чан, до тех пор пока не узнал тайну Чжунъи, сам боялся его?

Когда-то он служил в одном из департаментов управления коммунального хозяйства. Его интересовало все, что связано с родными местами, — природа, история, памятники старины, обычаи, предания. Когда выдавалось свободное время, он беседовал со старожилами, выспрашивал у них обо всем необычном и интересном. Старался собирать все, пусть даже малозначительные и разрозненные материалы, способные пролить дополнительный свет на те или иные исторические события и факты: редкие издания, письма именитых людей, прокламации восставших крестьян, лубочные картинки местного изготовления, образцы кирпича и черепицы из дворцов и пагод, старые фотографии. Ведь часто специалист делает свои первые шаги, движимый не какими-то далеко идущими замыслами и планами, а лишь собственным любопытством. Притом ученый с обширными познаниями не обязательно является специалистом в узких вопросах — для специалиста важнее не эрудиция, а дотошность.

Интерес Чжао Чана к истории родного края не ограничился простым любованием или коллекционированием. Он старался выявлять и изучать отдельные проблемы и часто публиковал результаты своих изысканий в форме газетных статей. Эта отрасль исторической науки у нас никогда не процветала. Большинству ученых-историков она казалась слишком узкой и недостойной внимания, однако в случае необходимости получить какие-то сведения или материалы им приходилось прибегать к помощи таких краеведов, как Чжао Чан. Постепенно он стал специалистом-непрофессионалом, приобрел некоторую известность. После 1958 года в институте истории было решено создать группу региональных исторических проблем, и его пригласили работать в ней. Примерно в то же время приняли сюда и Чжан Динчэня. Цинь Цюань работал в институте с самого его основания, но в пятьдесят седьмом году был зачислен в правые, а когда с него сняли колпак, его отправили работать в эту же группу. Последним пришел сюда У Чжунъи.

Очень скоро Чжунъи и Чжао Чан стали приятелями.

Человек с человеком — что ключ с замком: подойдет ключ — замок открывается сразу. Чжао Чан по натуре покладистый, незлобивый, легко сходился с людьми. Он всего себя отдавал работе, редко высказывал претензии к кому-либо и потому абсолютно устраивал Чжунъи.

Был он очень полный, рыхлый, округлый; во внешности его, как и в характере или манере речи, не было никаких острых углов; в его небольших глазах вечно пряталась добродушная, приветливая улыбка. Ему скоро должно было стукнуть пятьдесят, но, если смотреть против света, на щеках его можно было увидеть мягкий, как бархат, блестящий пушок. Всем своим обликом он напоминал ласкового кота. Одни считали его скользким, другие просто миролюбивым; во всяком случае, он никогда никого не задевал, не вмешивался в чужие дела. А поскольку он и работал на совесть, кто мог сказать о нем плохое слово?