Повести и рассказы

Добрых два часа в душе У Чжунъи шла отчаянная борьба, которая доконала его. Теперь он уже не сомневался, что несчастное письмо лежит у Цзя Дачжэня. Он прогнал прочь все самоуспокоительные гипотезы и надежды на неожиданно благоприятный поворот событий. Речь Цзя Дачжэня, полная неприкрытых угроз, уничтожила последние надежды на то, что еще удастся отсидеться, выиграть время. Он явился с повинной.

И все-таки перед закрытой дверью рабочей группы его вновь охватила неуверенность. Он дважды поднимал свою оледеневшую руку, но так и не решился постучать.

За дверью сидело двое — Цзя Дачжэнь и Чжао Чан. Они ждали У Чжунъи — так браконьеры, бросив в воду динамит, ждут, когда начнет всплывать оглушенная рыба.

Цзя послышалось, что за дверью кто-то есть. В его тусклых глазах сразу появился блеск. Но прошло полминуты, а дверь все не открывалась. Тогда он нарочито громко обратился к Чжао Чану:

— Ну что ж, раз он не является, после обеда устраиваем митинг.

Чжао Чан не понял, почему он заговорил так громко, но тут в дверь постучали.

— Войдите! — тотчас же отозвался Цзя Дачжэнь — так рыбак торопится вытащить леску, почувствовав, что рыба забилась на крючке.

Ручка повернулась, дверь открылась. Вошел У Чжунъи и с мертвенно-бледным лицом остановился возле стола Цзя Дачжэня. Только теперь Чжао Чан понял, зачем Цзя повышал голос, и подивился находчивости и сметливости руководителя рабочей группы. Цзя Дачжэнь с каменным лицом спросил У:

— Зачем пожаловал?

— Я… я… — У Чжунъи заколебался, уже приготовленные слова о признании вины застряли на кончике языка. — Я пришел посоветоваться по идеологическим вопросам…

— Что?! — Цзя Дачжэнь вопросительно посмотрел на него. — Ну давай, говори.

Нервно потирая руки, У сказал:

— Я не разобрался в некоторых идеологических проблемах.

— Каких проблемах?

— Нет, сейчас я разобрался. Это было раньше, когда я был молод, учился в университете… Я считал, что наше государственное устройство не вполне совершенно… Кроме того, я… — У Чжунъи говорил совсем не то, что готовился сказать, поэтому с трудом выдавливал из себя слова.

Как опытный человек, Цзя Дачжэнь сразу понял, что в душе У инстинкт самосохранения ведет последнюю борьбу. Нетерпеливым жестом он велел ему замолчать, напустил на себя рассерженный вид и заговорил сурово:

— Ты что же, решил проверить нас? Можешь быть уверен, в твоем вопросе мы давно разобрались. Выступая у вас на секторе, я имел в виду именно тебя. А ты все еще продолжаешь свои фокусы, даже посмел явиться в рабочую группу прощупать наши настроения! Видать, тебе очень хочется, чтобы с тобой поступили по всей строгости. Все время ты притворялся слабеньким, незаметным, добропорядочным, а у самого реакционный лоб тверже любого гранита! Эти твои воспоминания меня не интересуют, можешь поделиться ими с Чжао Чаном!

Продолжая разыгрывать гнев, он поднялся и пошел к двери, но перед уходом успел поверх худых плеч У Чжунъи подать Чжао Чану знак, чтобы тот еще поднажал на бывшего приятеля.

18

В комнате остались лишь У Чжунъи и Чжао Чан — двое давних добрых друзей. Радушным жестом жирной руки Чжао Чан пригласил его сесть, как будто они вновь, как бывало раньше, собрались скоротать вечер. На Чжунъи это подействовало словно поток теплого воздуха на окоченевшего человека. Он не выдержал и расплакался. Всхлипывая, он произнес:

— Старик, мне больше не хочется жить…

У Чжао Чана где-то глубоко внутри шевельнулась совесть. Теперь, судя по всем приметам, было ясно: Чжунъи вовсе не доносил на него. Необычное поведение приятеля — Чжао истолковал его как реакцию на совершенное им предательство — на самом деле объяснялось просто объявшим его страхом. А он неверно понял Чжунъи и, понапрасну на него разозлившись, сделал все, чтобы довести его до такого жалкого состояния. Нетрудно было догадаться: стоит лишь Чжунъи признаться в чем-нибудь — пусть даже в какой-то вырвавшейся у него предосудительной фразе, — и на него обрушится массированный удар, доброе имя его погибнет и с ним самим будет покончено раз и навсегда. Он смотрел, как Чжунъи размазывает худыми пальцами слезы по плохо вымытому лицу, и думал о том, что за все эти годы он не видел от Чжунъи ничего, кроме доброжелательности, бескорыстия, снисходительности и готовности помочь. Чжао почувствовал себя подлецом. Но дело сделано, назад ничего не вернешь. Он хотел было ободрить Чжунъи, но осторожность подсказала ему, что Цзя Дачжэнь может стоять за дверью. Чжао Чан подавил нахлынувшее было сочувствие и сказал:

— Не говори вздора, при чем тут жизнь и смерть. Не об этом надо думать! Если тебе есть в чем признаваться — выскажись, и дело с концом. Уверен, с тобой ничего не случится!

Кроме Чжао Чана, у Чжунъи не было ни единого человека, которому он мог бы довериться.

— Старик, — взмолился он, — скажи мне правду: Цзя Дачжэнь знает обо мне что-нибудь?

Чжао Чан заколебался на мгновение, но, бросив быстрый взгляд на закрытую дверь, ответил нарочито громким голосом, чтобы было слышно тому, кто может стоять там: