Повести и рассказы

Песня кончилась, видение исчезло, она заснула, прижавшись ко мне. В комнате было темно, в окно лился холодный дремотный свет луны, я вглядывался в милые черты ее бледного спящего лица с блуждавшей в уголках губ улыбкой. Я чувствовал тяжесть ее уснувшего тела, которое время от времени вздрагивало от толчков, напоминая о зародившейся в ней новой жизни и наполняя меня счастьем будущего отцовства. Меня охватила страшная усталость, в истоме, то ли во сне, то ли наяву, я баюкал себя мыслью, что проснусь утром и узнаю, что все это лишь дурной сон, химера. Раньше я мечтал сделать сон явью, впервые я молил о том, чтобы реальная жизнь обернулась сном.

Химера, химера… ночь напролет это слово врывалось в мои бесформенные, разорванные сновидения. Но утро встретило меня еще более ужасными испытаниями. Не успела Цзюньцзюнь уйти в школу, как весь двор оклеили дацзыбао, во всех подробностях изложив мои высказывания в пятьдесят седьмом году, где я выражал несогласие с движением против правых. Ну и дела! Слова, мысли были похожи на мои, но когда, кому я их говорил, кто донес? Ведь произнеси я их тогда открыто, я давно был бы зачислен в правые! Неужели изобретена машина, читающая чужие мысли?

Во всех цехах и бригадах мастерской писали дацзыбао, осуждавшие меня. Я не имел возможности оправдаться, меня никто не слушал. На двери дома я увидел клочок белой бумаги с требованием явиться с повинной, снизу стояла подпись неизвестной «красной гвардии». Мое имя, как имена приговоренных к смертной казни, было перечеркнуто крест-накрест жирным красным карандашом. У меня не оставалось ни малейшей надежды.

В тот день Цзюньцзюнь долго не возвращалась, я метался в тревоге, боясь выйти, чтобы не подумали, будто я хочу сбежать. В мастерской кипели страсти, там шла борьба, то усиливаясь, то затихая, неслись беспорядочные голоса, крики «убить», «долой» перемежались с лозунгами. Оттуда валил густой дым от костров, на которых сжигали атрибуты «четырех старых» — идеологии, культуры, нравов и обычаев; пепел и обрывки бумаги носились в воздухе, залетая в мою комнату. Борьба разворачивалась не на шутку, ожесточеннее и яростнее, чем в пятидесятых годах. Тихий, глухой, как горный лес, провинциальный городишко вдруг взорвался, точно зараженный вирусом безумия. Я вспомнил, как Цзюньцзюнь говорила, что ее школьники тоже включились в борьбу, на душе стало совсем тоскливо. Затаив дыхание, я прислушивался, не раздадутся ли ее шаги.

Но я не услышал, как она вошла. Я увидел ее у входа и испугался — бледное, как мел, лицо с побелевшими губами и черными кругами под глазами, растрепанные волосы… они отрезали у нее косу! Она стояла как потерянная.

— Что, что с тобой?

Она не ответила. Помедлив, спросила:

— Скажи, в дацзыбао написана правда? Не скрывай больше от меня! Хунвэйбины не хотели отпускать меня домой, вмешался Ло Цзяцзюй, он сказал, что я попалась на твою удочку, только тогда меня отпустили. Мне велено заставить тебя во всем признаться.

— В чем признаться? Я иногда действительно так думал, но я нигде не высказывал этих мыслей. Клянусь тебе, я не занимался политикой, не участвовал ни в каких дискуссиях.

Она в слезах бросилась на кровать.

— Кончено, все кончено! Ты все-таки обманул меня! Подумай, как же они об этом узнали, если ты ничего не говорил?

Что я мог поделать? Я видел, как она содрогалась от беззвучных рыданий, и просидел всю ночь, не шелохнувшись, уставившись в угол. Утром она взглянула на меня черными впадинами глаз, я положил руку ей на плечо, но она оттолкнула ее. Она не разрешала дотрагиваться до себя.

После девяти часов судьба уготовила мне настоящее испытание. Да, временами ее нрав слишком крут.

У моего дома собрались рабочие мастерской, все члены ревкома, кроме Ло Цзяцзюя, и возглавляемая Цуй Дацзяо группа дюжих парней с нарукавными красными повязками, на которых желтыми иероглифами было выведено «красная гвардия».

Цуй схватил меня за шиворот и вытолкнул на середину двора, где уже стоял с опущенной головой, сгорбившись и сжавшись больше обычного, Ло Теню. Стояла напряженная тишина, все молчали, слышались только грубые окрики Цуя. Внезапно показались две колонны хунвэйбинов с деревянными винтовками, которые используют на военных учениях.

Они шли строем, ведя под конвоем женщину. О ужас, то была Цзюньцзюнь! Хунвэйбины поставили нас лицом к лицу на расстоянии двух метров, потом надели на головы склеенные из белой бумаги колпаки. Бедная моя Цзюньцзюнь, на кого она была похожа! Ее белое лицо слилось с колпаком, я рванулся было к ней стащить и выбросить этот дурацкий колпак… Но что толку было в моей выходке! Смелость и сила в те годы означали безрассудство и смерть. Время перевернуло первоначальный смысл всех понятий. Кровь бросилась мне в лицо.

— Цзюньцзюнь тут ни при чем! — закричал я. — Это касается только меня!

— Отвечай, ты признаешь факты, вскрытые в дацзыбао? — подступил ко мне рослый, с темным лицом хунвэйбин.

— Да, да, да! — заорал я. Я хотел одного, чтобы ее тут же отпустили.

— Ладно, считай, что наполовину ты признался. Теперь отвечай, кому ты это говорил?