Повести и рассказы

Напряженные нервы Николая Реброва содрогались, он испытывал трепет отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь подергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.

— Нно, ти-ти, я тебе-ти! — хлестнул возница лошадь и загасил фонарь.

Сидоров с выражением любопытства в лице и голосе спросил:

— Ну, что? О чем он пишет?

— Я еще не все понял, — сказал Николай, — но письмо замечательное. Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек! И, может быть, по-своему он прав, — и юноша пересказал, как мог, суть письма.

Сидоров с грустью произнес:

— Ты говоришь — прав?.. Глупость. Ежели дрянь какая ушла с земли — туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По барской правде, может, он прав, по мужичьей — виноват.

— Правда одна, — с чувством превосходства сказал Николай.

— Глупость! — с жаром возразил Сидоров. — У каждого человека своя правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда его крепче. Мужицкая правда крепкая.

Юноша смолчал: глаза Сидорова мечут искры, спорить бесполезно с ним.

Чрез густую завесу мрака замутнели огоньки.

— Тпрру! — и лошадь остановилась. — Дожидай, — прогнусил эстонец. — Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который… который, уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то… тюрьма, — и скрылся.

Ждали недолго.

— Можна… Езжай… Но, ти-ти!

Просерел приподнятый шлагбаум, предостерегающе пролаяла собаченка: — хватай их, едут! — закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника — луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.

Дорога пошла полями. Лошади бежали шустро, задняя похрамывала и водила ушами — должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.

— Приехаль. Конца, — пропищал возница, зажег фонарь и сказал Егорову: — На, держи, пожалюста… Давай остатки расчет. — Лука вручил ему пачку денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: — Ступай за мной, ступай. Буду говорить.

Все вышли на пригорок. Николай Ребров осмотрелся. Он на берегу Пейпус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп, холоден. Простор лишь чувствовался, но был неощутим для глаза: даль расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной. Однако, юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его широкооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни старался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, охватившего всю его душу. Его глаза мутны, как ледяшки, зубы стучали, из-под папахи холодный пот.

Лисья мордочка понюхала воздух, рука в рукавице вытянулась в муть:

— Иди прямо, все иди, иди, иди. Далеко иди, верстов десять, а то раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов, прямо, стой, вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив… — Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.

Павла Федосеича терзала острая борьба с самим собой: душа звала — вперед! — тело кричало — назад! — тело готово хлопнуться, как в могилу, в снег.

— Ну, братейники, идем, — твердо проговорил Лука. — А ну, помолимся.

Все сдернули шапки, опустились на колени. Молитва коротка, но пламенна.

И когда поднялись, когда поцеловались друг с другом по-братски, звезды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.

Глава 21

Пейпус-озеро

Настроение юноши неровное, ухаб на ухабе — взлет и срыв: на бодром общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь, изнывала.

Дорога вначале трудная, удробная — к берегам намело сугробы снега, путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый Мокрин заводит речь:

— А вот, братцы, ежели удариться в тонкое рассуждение, чтоб веселей шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел… — его слова плывут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.

Лука время от времени оглядывается назад: темная стена лесистого берега еще близка. Николай Ребров зажигает свечку, смотрит на часы:

— Четверть второго, братцы, — говорит он.

Идут молча. Только шаги дробят тишину и время. Слышны тревожные вздохи прасола Червячкова и сиплое дыхание Павла Федосеича, тащившегося сзади всех.

— Что, папаша, непривычно? — оборачивается Егоров. — Поди, животы взболтал?

У Мокрина в мешке недовольно взыкает пружина: часы сердятся, что их украли и куда-то тащат.

— Бечевка перетерлась, — говорит Мокрин. — Пускай играют, вроде музыки.

Идут. Лука оглянулся и — нет берега.

— Сворачивай, православные! — командует он. — Берег исчезнул.

Все повернули за Лукой влево, к Гдову.

— Ишь, звездочки чего-то блекнут, — кротким, любовным голосом сказал денщик Сидоров. — Кажись, восход свет копит, — он шел ныряющей походкой, потряхивая заплечным кошелем, в его руках корзина Павла Федосеича.

Издали громыхал Лука:

— Что вы, черти, как клячи опоенные! Айда скорей!