Повести и рассказы

— Почему ваша деревня называется «Озерки»? — спросил я Марью Михайловну.

— А вот пойдемте.

Мы пошли за нею через классные комнаты, набитые партами, пустыми шкафами и поднялись на вышку.

Перед нами, в полуверсте от школы, тихо лежало огромное озеро. Снизу не видать его. Оно оковало себя остропиким кольцом лесов и не любит человека. Еще недавно утонули двое, застигнутые непогодью. И каждый год оно глотает людей. В небе бледные звезды и месяц. Серебристо-голубая дорожка от берега к берегу перехвачена посредине черной таинственной тенью острова. На острове в старину стоял монастырь. Его история присутствующим неизвестна. От обители не осталось никаких следов, только две или три иконы хранятся в церкви отца Степана. Говорят, будто бы в пасхальную ночь благочестивые старухи слышат с озера колокольный звон.

Тишина. Крякают в камышах дикие утки. На острове горит костер, и по голубоватоблеклому фону лунной ранней ночи сизым кивером загибается к нам дым. На закрайках отдельными клочьями рождаются туманы. Луна плещет сверху голубым, туманы растекаются, и вот встает большой туман. И озеро призрачно, и остров, как призрак; только бельмастый глаз костра все еще бросает свои вихри навстречу туманной мгле. Но и он ослабевает, прищурился, мигнул, потух. Кругом бело.

* * *

Спали мы на сеновале, в душистом сене. Ночью бегала мышь по мне. Кузьмич проснулся рано. Вот он второй раз взбирается по сколоченной из палок лесенке и трясет меня за плечо:

— Пора! Крестьяне подходят. Скоро откроем собрание.

На террасе, действительно, с десяток людей. Стол, бумага, чернильница, несколько книжек с уставом.

Петр Гусаков, по праздничному одетый, возбужденно разговаривает с каким-то стариком. На полу, в сторонке, дымит трубкой брат Гусакова. Он одет очень бедно, в лаптях. Был богатым торговцем, делал большие дела, а во время гражданской войны ушел вместе с белыми, нагрузив товарами и имуществом семь возов. И всего этого, конечно, лишился, вернулся гол, как сокол, приходится начинать трудовую жизнь.

— Вон батя идет.

Ловко перемахнув через изгородь, подходит к нам в белой холщевой рясе отец Степан. Веселое молодое лицо с черной бородкой, соломенная шляпа тарелочкой сдвинута на затылок. Быстро здоровается со всеми за руку и садится на перила.

Агроном открывает беседу. Половина стояли за открытие товарищества, половина — против.

— Как же так, граждане, — говорит Петр Гусаков, пошевеливая правой рукой, и бросая взгляды на Марью Михайловну. — Необходимо организовать. Что же мы за никудышные такие.

— Ничего не выйдет! — с каким-то отчаянием выкрикнул его брат 1000. Какой у нас народ.

— Выйдет! — настаивал Петр Гусаков. — Как же кооператив работал у нас очень хорошо. Я ж сам заведывал.

— Дак-то раньше! — кричит на него старик. — Совсем другая цена была раньше человеку-то. А теперича вся жизнь — плевок.

— Да ведь плевать-то можно, — говорит молодой крестьянин, сплевывая на пол. — Да на что плевать-то? На себя же и приходится. Плевать всякий дурак умеет. А ты вот дело сделай.

— Правительство даст вашему товариществу в кредит сельско-хозяйственные орудия, — закидывает приманку агроном, посматривая на Марью Михайловну. Между прочим, цель товарищества — улучшать породу скота. Я уже сговорился с заведующим совхозами. Вы приводите в совхоз какого угодно бросового бычишку, а взамен получаете молодого племенного быка.

— Племенного? Вот это дело, — говорит кто-то. Еще человек пять подошли. Один в фартуке, весь покрыт мукой и пылью, только что с пашни, сеял.

— В кредит ежели жнейки — тоже хорошо.

— Ничего не выйдет, — упрямится брат Гусакова.

— А самая главная цель товарищества, — говорит агроном, улучшать свое хозяйство, быть примером для других. Наша Россия чорт знает как отстала от заграницы. — И подробно рассказывает, как ведет свое хозяйство западный крестьянин, и как ведется оно у нас. Параллели ярки и убедительны. Слушатели одни вздыхают и печально потряхивают головами, другие недоверчиво ухмыляются, или кричат:

— То немцы! У них в башке мозг густой. Им все дадено. А нам что?

— Мы теперь должны держать экзамен перед Европой, — возвышает голос агроном. — Должны напрячь все силы, показать, что наш народ может и умеет работать. Если мы провалимся, придет более сильная нация и сотрет нас с лица земли. Нельзя занимать землю тысячу лет, и ничего на ней не создать. Ведь теперь двадцатый век, люди летают по воздуху, а мы все еще сидим дураками и по старинке ковыряем землю. И помните, товарищи, что вас ждет жестокий суд истории. Вас осудят и дети ваши, и все человечество, как неспособных к труду, нерадивых лодырей! От вас потребуют строгий отчет. Вас тянут на хорошее, а вы упираетесь, вам…