Повести и рассказы

В небе много, бесконечно много чистой лазури, ясной синевы, бездонной голубизны, нежной, глубокой, переливной, сияющей многотонным богатством оттенков от самого глубокого синего, таинственного, бархатно-темного, до самого легкого, светлого, прозрачного, пронизанного всеми сияниями дня, почти впадающего в белый, в молочную или опаловую синеву. Вся бирюза мира растворена в безгранном великолепии небосвода, все милые голубые незабудки всех земных низин, покорно умирая, возносят к небесам свою наивную синь, все фиалки, страстно и благоуханно увядая, вливают в этот высокий, безбрежный океан свои фиолетовые души. Не потому ли так майская сирень спешит цвести, изливать аромат и вянуть, чтобы свою окраску перелить в небеса. Еще только голубоватые в апреле и уже так усилившие свою синеву к дням зенитного солнца? Если есть в глазах человека синева и голубое, то это лишь потому, что в душе его есть мечта и радость о нашем земном небе, которое раскрыло над нами свою безмерную чашу, полную тихими призраками скромных синих лобелий, за свою малость на земле и за неутомимость своих цветений, прославленных высокими сферами небес. Когда взор купается в голубиной чистоте небес, только непорочные мечтания скользят в душе, одетые голубыми пламенами, веемыми эдемским сладким ветром, ангелы, летящие в торжественном храме небес на аквамариновых и сапфировых крыльях. Тверже лазоревой эмали, пламеннее синих огней угара, прозрачнее голубых речных струй и волн морских просторы небосклона. Когда умрут багровые огни заката и погаснут зеленовато-синие дыхания вечерней зари, приходит ночь в лиловом плаще, и на лиловом звезды, и от их яркости еще глубже и торжественнее глубокая синева. Смотрите, смотрите чаще в небеса, и днем, и ночью, и в обе зари, всматривайтесь в бесчисленные оттенки голубого, в эти тона простодушной голубики, махровой дельфинии, голубой сеслерии, агератума, лазоревой котинги, и ликены, и полевых васильков, и колокольчиков, и гелиотропа, и синеньких цветочков льна, голубиной шейки, перышек колибри, варакушки и лазоревки, крыльев тяжелого ворона и легкой ванессы, темно-синего магнитного железняка, синей руды свинцовой, синего кобальта и кармина, смальтовых камешков, синих гончарных глин, обожженных шестью огнями по небу, смотрите, как и самые тучи пронизаны небесною голубизною. Смотрите, какую голубую хвалу поют небеса Сидящему на многопламенном престоле славы в венке из голубых лилий!

Гневный лик

Небольшой дом на лесистом холме над быстрою речкою Стремою, за которою красивы были широко развернутые дали, стоял поодаль от главных зданий монастырских, и виден был только из окон настоятельских покоев. В этом дому жил недавно из мира пришедший строгоокий живописец Аркадий Алексеевич Полочанин. С ним вместе, служка и ученик, жил вихрасто-рыжий огнеглазый мальчишка. Звали его Дмитрием. Пришел он издалека, почти в одно время с Полочаниным, и прижился к монастырю. О своем прошлом он не любил говорить. Бывает, – короткое, но тяжелое.

Полочанин, еще здесь, у нас в миру, одно время обратил на себя внимание знатоков и любителей искусства буйно-радостною яркостью колорита и строгою отчетливостью и верностью дерзкого рисунка. Да не сумел влюбиться до конца в одно только искусство, – полюбил женщину, очаровательную, как все любимые и влюбленные.

Но пришел его черный день, – снежно-белая, карминногубая, семиамбровою смесью благоухающая подруга изменила ему. Она предала свои уста и свое тело, уста пылающие и тело из белого пламени свитое, другому.

Что ж измена! Не думать, забыть, отойти подальше.

«Откачнись, тоска, косматое чудовище!»

Он и сам откачнулся, откачнулся от той жизни с ее сладостями, бежал далеко, за высокие монастырские стены, простер свое отчаяние почти до пострига. Но почему-то удержался, пострига не принял, и даже стал жить не вместе с монахами, поодаль от их келий. Длинными ночами осенними, сквозь брызги заунывно лепечущего дождя только и видел он в монастыре поздний огонь у игумена, когда старого человека томила бессонница.

Полочанин и там живописи не бросил, но соблазнительную яркость красок притушил, – писал лики благостные и очи ясные, иконы для монастыря и для других церквей.

Дмитрий помогал ему и сам учился. Рисовал углем и карандашом, краски тер и смешивал, холст подмалевывал. Был он способен, но тороплив и суетлив. Порою убегал куда-то, правда, ненадолго. И потому в искусстве живописи он еще далеко не двинулся.

Шел Дмитрию четырнадцатый год, а Полочанину сороковой, – роковой.

Сердце живописца билось, как будто и успокоено, – что ж, ведь все забыто! Но все же билось оно иногда с перебоями. И так билось оно порою, словно кто-то осторожно возьмет это сердце в руку и вдруг сожмет. Сжимает и смеется.

Да все же это ничего, скоро проходило. Тишина и молитва сторожили покой души. Жизнь текла мирная и спокойная, хотя и долетали тревожные вести о житейских бурях, о боях кровопролитных.