Повести и рассказы

В шахте работают вентиляторы. Они гонят по штрекам струю воздуха в определенном направлении. Вытягивают воздух наверх.

Все, бежавшие за Джеком, выскочили из струи газа. Парень, побежавший в обратную сторону, двигался по направлению течения газа — и задохся.

Джек стал общим любимцем. Хозяин-бригадир давно перевелся из этой шахты в другую. А Джек остался.

— Хороший человек собака, — любовно закончил забойщик свой рассказ. — Сурьезный.

Виктор Степанович вынул часы.

— Ну-с, нам пора, иначе сегодня не попадем на охоту.

— Да подождите, — отмахиваюсь я. — Надо же как следует поглядеть на это чудо.

Виктор Степанович рассмеялся.

— Ага, задело за живое! Даже охотой не сманить стало из-под земли. Значит, не так-то уж скучно здесь?

— Да подождите вы, — отмахиваюсь я.

— Пошли, пошли! — торопит Виктор Степанович. — На самом деле пропустим зорьку.

А я и забыл, что там, на земле, горит солнце, что время близится к вечеру.

Виктор Степанович повел меня квершлагом прямо к рудничному двору, к «шахтному вокзалу».

К лифту с лязгом и грохотом подходил конный поезд. Коногон соскочил с передней вагонетки. Перед самым лифтом ловко скинул крюк сбруи с кольца на передней стенке вагонетки.

Лошадь без команды свернула в проход между лифтом и стеной.

Раскатившиеся вагонетки с углем по рельсам въехали в клеть, вытолкнули стоявшие там две порожние вагонетки — и остановились.

Дежурная у лифта работница задвинула дверцу клетки и дала два звонка на эстакаду, наверх.

Клеть дрогнула, покачнулась и плавно пошла вверх, в темную дыру.

Дежурная сняла трубку телефона.

— Эстакада? Примите уголь, спустите клеть для подъема двух товарищей. Да-да. Живей давай!

Прошло несколько минут, пока вернулась клеть. Лязгнула дверца.

Мы вошли в клеть.

Дежурная дала пять звонков подряд и через короткий промежуток еще три.

Пол закачался у меня под ногами. Точно кто-то схватил меня за пятки и начал тихонько поднимать от земли.

Конечно, мне не раз приходилось в городах подниматься в лифте на верхние этажи. Там мгновенная тьма сменяется светом, мелькают этажи, но тут другое.

Поскрипывают тросы — стальные канаты. Клеть качается и трещит. Стен не видно, не видно лица соседа, не видно, с какой быстротой поднимаемся. Да и поднимаемся ли вообще? Может быть, давно неподвижно висим в темном колодце над пропастью.

И только растет, все усиливается странный, густой певучий звук.

Что это? Звук не похож на грохот железных шин, не похож ни на один из глухих шумов там, внизу.

Точно кто-то поет, нечеловечески огромная глотка.

Светает. Все стало видно. Вот чьи-то ноги на уровне моих глаз. Пояс. Лицо.

А непонятный звук все гремит, как песня, как гимн.

Стоп! Мы вышли из клети. Мы под крышей. Выходим в степь.

Какая масса света! А этот звук, — я не узнал его. Ведь это же ветер! Как чудно он поет!

Шагаешь по веселой траве — и не веришь, что там, на сотню метров под ногами, — улицы, железные дороги, гремят машины, работают люди. Что я шагаю высоко над их головами.

Цветная ночь

Мы возвращались на автомобиле с охоты.

Дорога лежала через степь, ровная и прямая, как поваленный телеграфный столб.

Быстро темнело. Но мы уже отмахали километров пятьдесят, до города оставалось пустяки, каких-нибудь полчаса езды. Шофер Петя Носик все прибавлял ходу.

Виктор Степанович ерзал на сиденье, что-то искал в своих бесконечных карманах. Потом сполз вниз, стал перебирать убитую дичь — нашу добычу.

— Что вы ищете?

— Портсигара моего не видали?

— Видел, когда вы брали из него папиросу, на привале. Помните, за канавой сидели, курили, перед тем как сесть в автомобиль?

— Да-да-да!.. Верно. Значит, там я его и оставил. Надо вернуться.

— Полноте! Папиросы у меня есть, хватит до дому. Шут с ним, с портсигаром: он же у вас грошовый.

— Нет, нет, непременно вернемся, он мне до зарезу нужен.

При этом у профессора был ужасно растерянный вид. Волосы на голове взлохматились, даже всегда аккуратная козлиная бородка как-то смешно растопырилась. Он продолжал похлопывать себя по бокам, по бедрам, по груди — всюду, где у него были карманы. Раз пять перекладывал с места на место свою кепку рябчикового цвета: нет ли под ней портсигара?

— Говорю же: хватит у меня папирос. Нате, закуривайте.

Виктор Степанович закурил, но сказал настойчиво:

— Петя, дорогой, давай поворачивай, поворачивай!

— Ну ты! Не знал, что вы такой скопидом: паршивой деревяшки жаль.

— Да ведь в ней — пропуск.

— Что?

— Пропуск свой я в портсигар засунул. Завтра мне на завод идти, в лабораторию, а меня не пустят.

Я расхохотался.

— Ну, знаете, вы точь-в-точь как один мой очень юный и беспокойный сосед в поезде. У меня нижняя полка была, у него — верхняя. Вот ночью просыпаюсь от крика и стонов. Он стоит на полу, на своем пальто почему-то, и плачет.

— Вы что? — спрашиваю.

— Пальто упало! — отвечает, хныкая.

— Эка, подумаешь, важность — упало. Ну, поднимите, почистите ваше пальто, всего и дела.

— Да… А в пальто я лежал.

Мой анекдот не рассмешил Виктора Степановича: профессор слишком был озабочен.

Петя Носик молча заворотил машину, дал скорость и включил свет.