Повести и рассказы

Кузница была открыта в лунную ночь на всю земную светлую поверхность, в горне горел дующий огонь, который поддерживал сам кузнец, лежа на земле и потягивая веревку мехом. А молотобоец, вполне довольный, ковал горячее шинное железо и пел песню.

– Ну никак заснуть не дает, – пожаловался кузнец. – Встал, разревелся, я ему горно зажег, а он и пошел бузовать… Всегда был покоен, а нынче как с ума сошел!

– Отчего ж такое? – спросил Чиклин.

– Кто его знает. Вчера вернулся с раскулачки, так все топтался и по-хорошему бурчал. Угодили, стало быть, ему. А тут еще проходил один подактивный – взял и материю пришил на плетень. Вот Михаил глядит все туда и соображает чего-то. Кулаков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит. Вижу, входит что-то в его ум и там останавливается…

– Ну, ты спи, а я подую, – сказал Чиклин. Взяв веревку, он стал качать воздух в горн, чтоб медведь готовил шины на колеса для колхозной езды.

Поближе к утренней заре гостевые вчерашние мужики стали расходиться в окрестность. Колхозу же некуда было уйти, и он, поднявшись с Оргдвора, начал двигаться к кузне, откуда слышалась работа молотобойца. Прушевский и Вощев также явились со всеми совместно и глядели, как Чиклин помогает медведю. Около кузни висел на плетне возглас, нарисованный по флагу: «За партию, за верность ей, за ударный труд, пробивающий пролетариату двери в будущее».

Уставая, молотобоец выходил наружу и ел снег для своего охлаждения, а потом опять всаживал молот в мякоть железа, все более увеличивая частоту ударов; петь молотобоец уже вовсе перестал – всю свою яростную безмолвную радость он расходовал в усердие труда, а колхозные мужики постепенно сочувствовали ему и коллективно крякали во время звука кувалды, чтоб шины были прочней и надежней. Елисей когда присмотрелся, то дал молотобойцу совет:

– Ты, Миш, бей с отжошкой, тогда шина хрустка не будет и не лопнет. А ты лупишь по железу, как по стерве, а оно ведь тоже добро! Так – не дело!

Но медведь открыл на Елисея рот, и Елисей отошел прочь, тоскуя о железе. Однако и другие мужики тоже не могли более терпеть порчи.

– Слабже бей, черт! – загудели они. – Не гадь всеобщего: теперь имущество что сирота, пожалеть некому… Да тише ты, домовой!

– Что ты так содишь по железу?! Что оно – единоличное, что ль?

– Выйди остынь, дьявол! Уморись, идол шерстяной!

– Вычеркнуть его надо из колхоза, и боле ничего. Аль нам убытки терпеть на самом-то деле!

Но Чиклин дул воздух в горне, а молотобоец старался поспеть за огнем и крушил железо как врага жизни, будто если нет кулачества, так медведь один есть на свете.

– Ведь это же горе! – вздыхали члены колхоза.

– Вот грех-то: все теперь лопнет! Все железо в скважинах будет!

– Наказание господне… А тронуть его нельзя – скажут, бедняк, пролетариат, индустриализация!..

– Это ничего. Вот если кадр, скажут, тогда нам за него плохо будет.

– Кадр – пустяк. Вот если инструктор приедет либо сам товарищ Пашкин, тогда нам будет жара!

– А может, ничего не станет? Может – бить?

– Что ты, осатанел, что ли? Он – союзный: намедни товарищ Пашкин специально приезжал – ему ведь тоже скучно без батраков.

А Елисей говорил меньше, но горевал почти что больше всех. Он и двор-то когда имел, так ночей не спал – все следил, как бы что не погибло, как бы лошадь не опилась – не объелась, да корова чтоб настроение имела, а теперь, когда весь колхоз, весь здешний мир отдан его заботе, потому что на других надеяться он опасался, теперь у него уже загодя болел живот от страха такого имущества.

– Все усохнем! – произнес молча проживший всю революцию середняк. – Раньше за свое семейство боялся, а теперь каждого береги – это нас вовсе замучает за такое иждивение.

Вощеву грустно стало, что зверь так трудится, будто чует смысл жизни вблизи, а он стоит на покое и не пробивается в дверь будущего: может быть, там действительно что-нибудь есть. Чиклин к этому времени уже кончил дуть воздух и занялся с медведем готовить бороньи зубья. Не сознавая ни наблюдающего народа, ни всего кругозора, двое мастеровых неустанно работали по чувству совести, как и быть должно. Молотобоец ковал зубья, а Чиклин их закаливал, но в точности не знал времени, сколько нужно держать в воде зубья без перекалки.

– А если зуб на камень наскочит?! – стеная, произнес Елисей. – Если он на твердь какую-либо заедет – ведь пополам зубок будет!

– Вынай, дьявол, железку из жидкого! – воскликнул колхоз. – Не мучай матерьял!

Чиклин вынул было из воды перетомленный металл, но Елисей уже вошел в кузню, отобрал у Чиклина клещи и начал закаливать зубья своими обеими руками. Другие организованные мужики также бросились внутрь предприятия и с облегченной душой стали трудиться над железными предметами с тою тщательной жадностью, когда прок более необходим, чем ущерб. «Эту кузню надо запомнить побелить, – спокойно думал Елисей за трудом. – А то стоит вся черная – разве это хозяйское заведение?»

– Дайте, я буду веревку все время дергать, – попросил Вощев у Елисея. – У вас воздух в горно тихо идет.