Повести и рассказы

Первые месяцы в городе Ульяна Михайловна места себе не находила. Шум, толкотня, воздух тяжелый. Все чужие, и люди какие-то немилые. До душевного затмения, до хвори тосковала она о своей избушке, о милой пасеке. Бывало, среди белого дня вдруг почудится: пчелы гудят, стоном стонут, господи, это же рой поднялся… Опомнится, самой жутко станет… Бросить бы все, уехать, да как же уедешь? Валерия очень тяжело носит, рвоты ее изнурили, уход ей нужен. Кто его знает, как еще поможет ей бог разродиться. Вениамин с лица спал, осунулся, бежит с работы: «Ну как она, теть Уля? Чего это с ней, теть Уля?»

А потом сразу, можно сказать, в одночасье все изменилось. И тоску рукой сняло. И пчелы в ушах плакаться перестали. Привезли из родильного Ириночку.

Пчелка моя золотая, вербочка моя, пушинка ненаглядная…

Приникнуть губами к шелковистым волосикам, слушать, как дышит под губами живой родничок, трепетное темечко.

Или возьмешь ножонку, целуешь крохотную подошевку, ей, крохотке, щекотно, она пальчики подожмет, господи-боже, есть же такое чудо на свете — пяточка розовая, круглая и пять красных горошинок — пальчики и на каждом ноготок, как лепесточек, перламутровый.

Ульяна Михайловна человек справедливый, бывают, конечно, дети толще и красивее, но таких, как Ириночка, все же ей видеть еще не приходилось, Умненькая, ласковая, не крикунья. Словно понимает, что мама болеет, что маме учиться нужно.

Врачи говорили, что для Валерии всего дороже сон.

На ночь Ульяна Михайловна кроватку переносила к себе, в кухню. Закроет дверь поплотнее, и молодых дитя не потревожит, и бабке спокойнее. Чуть шелохнется маленькая, а бабушка уже рядом. Ш-ш-ш, тихо, моя гуленька, тихо! Сейчас мы с тобой мокрушки уберем, сухонькое, тепленькое подстелем, ляжем на бочок… а кушать захотим, мамку тревожить не будем, зачем она нам? У нас бутылочка есть, пососем да и закатимся спать до самого утра…

Девочка росла не толстая, но здоровенькая и спокойная. Ульяна Михайловна успевала и магазины обежать, и поесть сготовить, и печи истопить, и квартиру убрать к приходу молодых.

Жили дружно. Случалось, конечно, и плохое, как и в любой семье.

Валерия после Иринки вскоре поправилась, расцвела и похорошела на загляденье. Была она уже на четвертом курсе. Вечером, иной раз, задержится на занятиях или на собрании, а Вениамину стало это не по душе. Придумал ревновать, хоть учение бросай. Выпивать стал частенько. А пьяный он смолоду сильно был нехорош. Что ни ночь, то шум. Грубит, сквернословит. Утром посмотришь, у Валерии глаза наплаканы.

Пыталась Ульяна Михайловна его стыдить. Она-то по-женски твердо знала, что Валерии никто, кроме него, не нужен был, что такие, как она, на измену и распутство не способны.

От жалости к ней, от страха за их молодую любовь Ульяна Михайловна совсем лишилась сна.

Лежит ночью, прислушивается, ждет беды. Как-то под воскресенье Вениамин пришел вечером сильно выпивши, злой, нахальный. От ужина отказался, на Валерию рявкнул, чтобы шла спать, и дверь в кухне закрыл рывком.

Ульяна Михайловна лежала в потемках, рядом в кроватке посапывала трехлетняя Иринка.

Начала было задремывать, и вдруг, словно ножом по сердцу, полоснул звук удара и тоненький приглушенный вскрик.

Не помня себя, в длинной ночной рубахе, босая, простоволосая, ворвалась она в комнату молодых, рванула выключатель.

Вениамин лежал на краю постели, откинувшись на подушки, а она, маленькая, сидела, прижавшись спиной к ковру, загородив локтем лицо, комкала на груди порванную сорочку.

В кухне заплакала Иринка.

— Иди к ребенку! — крикнула Ульяна Михайловна, и Валерия послушно скользнула с постели и побежала мимо нее в кухню.

В ушах Ульяны Михайловны шумело. Она ничего не видела. Только это лицо на белоснежной смятой подушке.

Сытое, тупое лицо, наглые мутные глаза.

— Ты что сделал, паразит?! Что ты сделал?! — Ее трясло от ненависти и горя. — Ты на кого руку поднял, зверюга?!

Вениамин, приподнявшись, тяжело оперся на локоть:

— А ты что? Тебе что здесь надо?

И тогда она молча, наотмашь хлестнула его по лицу и, повернувшись, пошла, хватая воздух пересохшим ртом.

Валерия, скорчившись, лежала на ее постели.

— Ничего… ничего… — бормотала сквозь зубы Ульяна Михайловна, торопливо наливая в грелку горячую воду из чайника. — Ничего… поглядим, что он утром петь будет… на-ка, надень кофточку мою тепленькую…

Она положила к ледяным ногам Валерии грелку, укутала ее одеялом, сама прилегла рядом.

— Не жжет? Ну и ладно… согреешься и уснешь… Я ему оплеух надавала, это ничего, это ему, паразиту, на пользу… Спи, а завтра пораньше встань и иди куда-нибудь к подружкам или к своим на рудник поезжай, домой не ходи, пока сам тебя не разыщет… да сразу-то не поддавайся, не прощай… чтобы осталась ему хорошая зарубка на память…

А утром, когда Вениамин поднялся, наливая ему чай, сказала спокойно:

— Пятый год женаты, а не разглядел, с кем живешь… Не из тех она, которых бить можно. Иди, дурак, ищи жену, может, еще и простит… да запомни: простить-то простит, а забыть она этого тебе никогда не забудет.