Повести и рассказы

У Павлуши разболелась голова, и он рад был, когда Гриша, выпив три стакана чаю и съев фунт хлеба, ушел наконец.

Павлуша долго шагал по квартире, думая о себе. Слова Гриши опять напомнили ему то, что он обижен, оттеснен на самый задний план жизни. И то он злился на события, которые отвели ему такую подчиненную, унылую и жалкую роль, то на родителей, на Веру, на все, что создало его характер. Каков смысл его жизни? Жена и дети — больше ничего. А стоит ли жить ради этого? Но ведь он молод, у него есть время изменить свою жизнь. Он вспомнил Мишу. Даже у Миши жизнь была интереснее. А как Павлуша поступил при встрече? Не помог и не погубил, а просто отошел в сторону. А надо бы помочь аресту Миши. Надо бы…

Голова у Павлуши мучительно болела.

«На кой черт родился я? — думал он. — Ни то ни се. Вот возьму назло себе и донесу на Мишу. И вобще надоело. Скука такая. Совсем я другой получился бы, если бы не революция».

Лида, вернувшись, сразу же поняла, что Павлуша расстроен чем-то.

Она тихо приготовила ужин, ожидая, что, как всегда, муж расскажет ей свои огорчения. Но на этот раз Павлуша не объяснил ей, в чем дело, и даже на ее осторожные вопросы не ответил ничего. Он сам плохо понимал свое состояние.

XVI

Справка о Михаиле Щеголеве, доставленная Максиму помощником, подтверждала слова Розенберга. Щеголев действительно до двадцать второго года был коммунистом. В феврале двадцать второго года он в пьяном виде разбил витрину большого гастрономического магазина, а когда выскочил к нему владелец магазина, застрелил владельца. Он был за это отдан под суд и исключен из партии. Ему удалось бежать из допра. И вот теперь он вынырнул в качестве контрабандиста.

Дело длилось уже долго, а Щеголев все еще не был пойман. Похоже было на то, что ему удалось скрыться за границу. Но розыски велись неустанно. И хоть много других дел нагромождалось у Максима, но о Щеголеве он не забывал.

Как раз о Щеголеве думал он, когда в дверь его комнаты раздался легкий стук.

— Кто там?

Максим подошел к двери, отворил и увидел Таниного мужа.

— А! — воскликнул он. — Давно приехали? Входите, милости просим.

— Здравствуйте, — отвечал гость, пожимая Максиму руку.

Он вошел в комнату с такой осторожностью, словно тут ждала его засада.

— Вы простите. Может быть, я помешал вам?

— Что вы, товарищ Куликов! Нисколько. Скиньте пальто, присаживайтесь. Что вы!

Гость медленно, словно сомневаясь, стоит ли делать это, стянул пальто, повесил на гвоздь у двери, в рукав пальто сунул фуражку и обернулся к Максиму:

— Вот и явился к вам. Я вас ненадолго займу. Дело пустяковое (он сконфуженно улыбнулся); я три раза к вам заходил, все дома не заставал. Я в гостинице тут остановился.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

И Максим сам опустился в кресло у письменного стола. Нежданный гость сел на стул, ссутулился, ладонями рук опершись о колена.

Максим хотел спросить его о Тане, но, еще плохо понимая почему, удержался. И, удержавшись от вполне естественного вопроса, стал нервничать. Вынул коробку «Сафо», закурил.

Гость молчал, оглядывая комнату.

— Вы обедали? — спросил Максим. — Обедали? Ну так от винишка хоть не откажитесь. Закуска есть кой-какая. А?

Гостю явно было тяжело и неловко. Максим видел, что водка необходима для откровенного разговора.

— У нас на лесопильном заводе все по-старому, — сообщил секретарь ячейки, пытаясь завести приличную беседу. — К осени сокращение прошло. С жилой площадью беда — бараков не хватает. Иной рабочий за пять-семь верст от завода живет — куда ж ему в клуб?

— Да, это всегда у вас было, — отвечал Максим, выставляя на стол все нужное для выпивки, — я помню.

Он наполнил стопочки, чокнулся.

— Ваше здоровье!

Гость выпил, закусил миногой и начал снова:

— У нас на лесопильном заводе…

Было ясно, что Куликов говорит о лесопильном заводе с некоторым азартом, словно специально явился к Максиму для того, чтобы рассказать о работе всех рамосмен завода. Но Максим уже не сомневался в причине приезда Таниного мужа. И водка помогла ему перевести разговор на то, что казалось ему в данный момент главным.

— Что вы о Тане ничего не скажете? — перебил он гостя. — Как она?

Куликов откинулся на спинку стула, поглядел на Максима. Максим ждал ответа с тем же чувством, какое бывало у него, когда преступник еще не сознался, но вот сейчас сознается во всем. Профессиональным чутьем Максим догадывался, что гость выложит сейчас все до дна.

— Чудачка Таня, — отвечал секретарь ячейки, замолк и опорожнил еще стопочку. Лицо его посерело, отяжелело; челюсти двигались, медленно разжевывая миногу. Куликов посидел так неподвижно, потом поднял голову и, словно паутина спала с его лица, посветлел и оживился. — Чудачка! — воскликнул он. — Ведь уж сколько вместе живем, а вдруг — запивает, бузит. Я ей доказываю, что, мол, да, что, мол, забудь, а она — нет, мол, оставь. Это очень вредное положение. Работа валится. Из-за нее я и явился к вам.

Никогда еще Максим не видел этого человека таким взволнованным.