Повести и рассказы

- Катя, голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не любил тебя? Не поступал, как ты хотела?

- Молчи!! Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились прошло одиннадцать месяцев - где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе - ты согласился... Где это? Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке носишь ты ее? Что вышло?! О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло... Я, женщина с сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! Ну?

Он протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом, повернулась и - ушла. Навсегда.

Одну минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и склонился над чистой бумагой.

Долго сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных...

"В один чудесный день,

Когда ложилась тень,

Ко мне пробрался кирасир..."

А потом это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в работу...

В ожидании ужина

Обращая свои усталые взоры к восходу моей жизни, я вижу ярче всего себя - крохотного ребенка с бледным серьезным личиком и робким тихим голоском - за беседой с пришедшими к родителям гостями.

Беседа эта была очень коротка, но оставляла она по себе впечатление сухого унылого самума, мертвящего все живое.

Большой, широкий гость с твердыми руками и жесткой, пахнущей табаком бородой глупо тыкался из угла в угол в истерическом ожидании ужина и, исчерпав все мотивы в ленивой беседе с отцом и матерью, наконец обращал свои скучающие взоры на меня...

- Ну-с, молодой человек, - с небрежной развязностью спрашивал он. - Как мы живем?

Первое время я относился к такому вопросу очень серьезно... Мне казалось, что если такой большой гость задает этот вопрос, - значит, ему мой ответ очень для чего-то нужен.

И я, подумав некоторое время, чтобы осведомить гостя как можно точнее о своих делах, вежливо отвечал:

- Ничего себе, благодарю вас. Живу себе помаленьку.

- Так-с, так-с. Это хорошо. А ты не шалишь?

Нужно быть большим дураком, чтобы ждать на такой вопрос утвердительного ответа. Конечно, я отвечал отрицательно:

- Нет, не шалю.

- Тэк-с, тэк-с. Ну, молодец.

Постояв надо мной минуту в тупом раздумье (что бы еще спросить?), он поворачивался к родителям и начинал говорить, стараясь засыпать всякой дрянью широкий овраг, отделяющий его от ужина:

- А он у вас совсем мужчина!

- Да, растет так, что прямо и незаметно. Ведь ему уже девятый год.

- Что вы говорите?! - восклицал гость с таким изумлением, как будто бы он узнал, что мне восемьдесят лет. - Вот уж никак не предполагал! Да, да, представьте.

Первое время моему самолюбию очень льстило, что все обращали такое лихорадочное внимание на меня; но скоро я понял эту нехитрую механику, диктуемую законами гостеприимства: родители очень боялись, чтобы гости в ожидании ужина не скучали, а гости, в свою очередь, никак не хотели показать, что они пришли только ради ужина и что им мой возраст да и я сам так же интересны, как прошлогодний снег.

И все же после первого гостя передо мной - скромно забившимся в темный уголок за роялем - вырастал другой гость с худыми узловатыми руками и небритой щетиной на щеках (эти особенности гостей прежде всего запоминались мною благодаря многочисленным фальшивым поцелуям и объятиям).

- А, вы тут, молодой человек. Ну что - мечтаешь все?

- Нет, - робко шептал я. - Так... сижу.

- Так... сидишь?! Ха-ха! Это очень мило! Он "так сидит". Ну, сиди. Маму любишь?

- Люблю...

- Правильно.

Он делал движение, чтобы отойти от меня, но тут же вспомнив, что до желанного ужина добрых десять минут, - раскачавшись на длинных ногах, томительно спрашивал:

- Ну, как наши дела?

- Ничего себе, спасибо.

- Учишься?..

- Учусь.

Он скучающе отходил от меня, но едва лицо его поворачивалось к родителям - оно совершенно преображалось: восторг был написан на этом лице...

- Прямо замечательный мальчик! Я спрашиваю: учишься? А он, представьте: учусь, - говорит. Сколько ему?

- Девятый.

Остальные гости тоже поворачивали ко мне скучающие лица, и разговор начинал тлеть, чадить и дымить, как плохой костер из сырых веток.

- Неужели девятый? А я думал - семь.

- Время-то как идет!

- И не говорите! Только в позапрошлом году был седьмой год, а теперь уже девятый.

Он говорил это, а в то же время одно ухо его настороженно приподнималось, как у кошки, услышавшей царапанье крысы под полом: в соседней комнате, накрывая на стол, лязгнули ножом о тарелку.

- Дети очень быстро растут.

- Да, он потому такой и худенький. Это от роста.

- Вырастешь - большой будешь, - делает меткое замечание рыжий гость, продвигаясь поближе к дверям, ведущим в столовую.

Выходит горничная; шепчет что-то матери; все вздрагивают, как от электрического тока, но в силу законов гостеприимства не показывают вида, что готовы сорваться и побежать в столовую. Наоборот, у всех простодушные лица, и игра в спокойствие достигает апогея:

- Вы его в гимназию думаете или в реальное?