Повести и рассказы писателей Румынии

Машинист и кочегар приветливо улыбались, они уже ждали меня. Им еще не приходилось отправляться в рейс в обществе журналиста. Они были веселы, словоохотливы, спокойны, на черной от угольной пыли скамейке лежал большой развернутый пакет с луком и салом. Они ели, освещаемые снизу пламенем топки. Тут же и меня пригласили подкрепиться, говоря, что отправляться в путь на пустой желудок нехорошо. Я послушался. И вот состав тронулся, вначале я впал в почти буддистскую сосредоточенность, потом меня охватила страсть пролеткультовца, который на рабочего смотрит как на божество, а на интеллектуала — как на простого смертного; выбравшись из туннеля идолопоклонства, я с позиций неореализма взглянул на этих людей, с их детьми, зарплатой, женщинами, с их невинным старанием скрыть жизненные тяготы и рассказать лишь о своем добросовестном труде, лишенном героического ореола. Они мне нравились. Было тепло, темно, вспыхивали красные блики, ночь дышала тайной, крошечные вокзалы салютовали нам звоном лилипутских колокольчиков; степь молчала, чувственная, щедрая, лишь ночной полет нашей разгоряченной машины будоражил ее. Наше товарищество достигло уровня окопного братства, и я рассказал об одном из немногих своих железнодорожных приключений на линии Клуж — Орадя, когда служил в армии. Моей соседкой в вагоне второго класса оказалась тогда ничем не примечательная крестьянка, она мне в матери годилась, но, кажется, не догадывалась об этом. Мы с ней словом не перемолвились, разве что переглянулись, и, лишь только поезд нырнул в туннель, обнялись да так и просидели весь долгий путь до Оради. Там она не успокоилась, пока я не обещал, что на следующей неделе приеду к ней в Ножорид.

— И вы не поехали, — эпически заключил кочегар.

— Нет, потому что с Ножоридом меня связывали неприятные воспоминания: я был курсантом кавалерийского училища и впервые на открытой местности Ножорида пустил лошадь галопом; и надо же было самолету пролететь над нашими головами, лошадь испугалась и выбросила меня из седла, после чего я еще долго разыскивал ее в окрестностях, ибо отвечал за нее головой… С тех пор я проклял Ножорид.

Собеседники засмеялись.

— Вы решили, что с той крестьянкой тоже вылетите из седла, — спокойно прокомментировал мой рассказ машинист и взглянул на часы, освещенные пламенем.

— На то и армия, — раздумчиво заметил кочегар.

— Таковы мы, мужики, — неопределенно хмыкнул машинист.

Тинибальда во что бы то ни стало хотела вернуться в Бухарест самолетом. Я разозлился. Неужели она не знает, что я не переношу самолетов? Что, когда мне приходится отрываться от земли, испытываю панический ужас? Оказывается, знает, но это неважно. Человек, видите ли, должен испробовать все скорости. После паровоза — самолет. Кажется, она намеревалась, как Прометея, подвергнуть меня испытаниям. Стоя перед кассой среди людей и кур, я заорал на весь вокзал: «Пошла ты со своим самолетом ко всем чертям!» В поезде, обняв ее за плечи, я терпеливо объяснял, что не могу работать в панике, самолет выбил бы меня из колеи, а мне так хочется написать лучший в моей жизни репортаж, ведь эти люди грандиозны, мне нужно лишь немного тишины. Она стряхнула мою руку, усмехнулась:

— А что, этот вокзал тоже фигурировал в твоих прежних маршрутах?

— Да, — тупо подтвердил я.

— И ты всерьез воображаешь, будто все, что пережил с ней, нужно…

— Да пойми те, дурочка, Дианы не существует в природе!

— Все, о чем ты пишешь, — существует, ты никогда не сумеешь выдумывать!

— Даде-даде…

Но весь долгий путь до Бухареста она дулась.

В конце концов репортаж получился «а ля Мальро», весь проникнутый духом солидарности и братства. Гольфстрим неореализма сглаживал шероховатости книжных оборотов, разумеется, я не упомянул ни о Кио, ни о крестьянке из Ножорида. Свет повествования падал то на часы машиниста, то на лопату кочегара и на его детей, то на ночной ужин с луком и салом, но за всем этим — будто пепел и алмаз — сияла идея мужского братства. Репортаж назывался сухо — «Ощущение». «Посвящался «Т».

— Госпоже «Т»? — шутила польщенная Тинибальда. С шутливым видом я стер посвящение.

— Не мешало бы и еще кое-что убрать, — еле сдерживая ярость, заметила она. Я помрачнел: не только укротительница Прометеев, но и цензор?