Повести и рассказы писателей Румынии

…Через какие-нибудь четверть часа я уже стучал в дверь Титании. Обычно я приезжал спозаранку: следующий поезд отправлялся только в обеденное время, а это уже не имело смысла. Чаще всего я заставал Титанию спящей. Она открывала мне дверь растрепанная, прикрывая рукой зевок, и я входил в тесную комнатенку на втором этаже бывшего Морского банка, в ее каморку, похожую на мастерскую модистки-надомницы. Одно время она делала даже парики, но потом перестала. «До чего отвратительны эти парики, — говорила она, — напоминают о смерти». Она делала шляпы, абажуры и «думочки-фантази», для которых у нее был заготовлен целый склад пуха и пера. Пух и перо доставляли мне много хлопот. В любую минуту они могли выдать меня с головой. Пух означал подушку, подушка — постель, ну а постель — дело ясное. Тут уж не трудно докопаться до истины. Тем более что женщины в этих вопросах гораздо проницательнее нас. Сначала Пия станет долго разглядывать что-то невидимое, а потом посмотрит мне в глаза:

— Откуда на тебе этот пух? — И я заранее холодел, явственно слыша ее интонацию. На всякий случай дома я распорол угол подушки, чтобы всегда иметь алиби. Аккуратная Пия, обнаружив злополучный источник распространения пуха, который уже начал летать по спальне, немедленно зашила подушку, ругая плохое качество изделия.

Больше подушки я пороть не стал — это было бы подозрительно, так что пушинки напрочь исчезли из нашего дома, тем более что Пия была маниакально чистоплотна и не уставала все убирать и протирать. Титания, напротив, была женщиной на редкость неорганизованной, зато ухоженной и элегантной, я бы даже сказал, вызывающе элегантной, какими становятся к тридцати годам одинокие, избалованные и эгоистичные красотки, занятые исключительно своими туалетами. Они умирают разодетые и украшенные лентами — это все, что я запомнил из «Человеческой комедии». Думаю, что так должна была бы умереть и Титания: куколка посреди немыслимого беспорядка. А мне это нравилось. Но то, что нравилось мне в Титании, в Пии только раздражало бы.

Я говорил себе: беспорядок — это движение, порядок — забвение; и к беспорядку комнатушки на втором этаже бывшего Морского банка я стремился как к жизни или как к сладкой гибели. Я даже открыл для себя несколько истин. Вот одна из них: надежда постоянно подталкивает тебя, хотя нет никакой уверенности, что выбранное тобой лучше покинутого, оно может оказаться даже хуже, чем ты ожидаешь. «Будь ты умнее, — терзал я свою хлипкую совесть, блуждая по пустым вагонам поезда, который мчал меня в К., — сошел бы ты на первой станции и вернулся обратно — все должно иметь конец». Но я знал, собственные советы нужны лишь для того, чтобы успокоить совесть и только, в подобных случаях идешь не оглядываясь.

Задолго до остановки, пока вокзал еще был скрыт стенами насыпи, я нетерпеливо выходил на открытую площадку. Мимо проносились отвесные склоны ущелья, голые или покрытые травой в зависимости от времени года. Паровозный дым окутывал меня с головы до ног. Лицо покрывалось копотью, и, приходя к Титании, я первым делом шел умываться. Теперь я не очень-то понимаю, почему я ждал станции именно на открытой площадке. Порой я пытался представить, чем может в данную минуту заниматься Пия. Погруженный в столь благородные мысли, я закрывал глаза, и, если бы меня вдруг спросили, о чем я думаю, ответил бы: я молюсь. «Господи, прости меня, я неисправимый лгун, вру себе даже во сне».

Первые уколы совести — самые болезненные, но постепенно к ним привыкаешь.

Когда поезд выползал из ущелья, а к ступенькам вагона подкатывался перрон, широкий, как городская площадь, я обычно уже успокаивался, чувствуя какое-то умиротворение. На ходу соскакивал на перрон, разлинованный будто для игры в классики, и старался, не наступая на черту, попасть точно внутрь квадрата. То ли это была примета, то ли привычка чертежника, который хорошо знает, что такое квадрат. Я столько их начертил на бумаге…

Легким спортивным шагом я подбегал к автобусу. Целый день принадлежал мне. Толкнув дверь, я входил в комнатку, будто в свой собственный беспорядок. Это был художественный беспорядок, беспорядок артистической, заваленной костюмами персонажей, которые ждали своего выхода на сцену. Пока Титания не устроилась на работу, в комнатенке еще можно было дышать, двигаться. Титания изнывала без работы, и это взвинчивало ее до предела.

— Валялась целыми днями и жевала вареную колбасу, — вскинулась она однажды на мой вопрос, чем занималась всю неделю.