Повести и рассказы. Воспоминания

Но большая публика еще помнила «желтую кофту», смотрела на Маяковского, как на «сатириконца», и ждала от него только вывертов, эксцентричностей и острот. Самое заглавие поэмы многих отталкивало от прочтения ее. Ничего серьезного, «идейного» в обычном штампе, а тем более революционного или хотя бы «гражданского» от Маяковского не ждали, да он и сам отмежевывался от тогдашних гражданских мотивов. «Облако в штанах» не сделало шума.

Как-то зимой в Петербурге я поехал с компанией писателей в знаменитый тогда кабачок литературно-артистической богемы «Бродячая собака» на объявленный там литературный вечер. Это было почти подземное помещение в подвале большого дома с ходом со двора, состоявшее из трех или четырех маленьких, низеньких комнат со сводчатым потолком. Стены его были расписаны художниками богемы странными, ярко красочными рисунками в декадентском стиле бредового содержания. Съезд в «Собаке» начинался после полуночи. Приехали в самый разгар литературного вечера. Было душно, дымно и тесно. С эстрады один за другим декламировали свои произведения молодые поэты — бледные, бритые юноши типа тогдашней богемы. Читали одинаково хорошо или плохо, но непонятно, новой тогда напевной, монотонной манерой.

На эстраду поднялась громадная, худая, жилистая фигура Маяковского. Той же общепринятой манерой он продекламировал наизусть свою поэму «Облако в штанах». Читал не лучше других, но хорошо звучал его обширный, богатый и сильный голос.

Публика «Бродячей собаки» была пестрая: в меньшинстве — артисты, писатели, художники, а в большинстве — нарядная, буржуазная, «из моды» приезжая сюда закончить вечер после театра, кутежа или ужина в ресторане.

Маяковский читал с пафосом:

Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.

Публика, слушая, смеялась, принимая этот грандиозный плакат за очередную шутку поэта.

Дождь обрыдал тротуары…
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз…
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало…

Опять было смешно, хотя насчет «сала» и неприятно немножко, но ждали какого-нибудь выверта и скандальности в духе капитана Лебядкина. Странно было видеть, как «проевшаяся насквозь» публика упорно не хотела понимать истинный смысл трагической поэмы, написанной в балаганном стиле шутовским языком Мармеладова:

Идите, голодненькие…
покорненькие,
………………………………….
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук пришел чтоб — и бился лбом бы!

Стихи прерывались смехом нарядной публики: революционно? Но ведь это Маяковский, шут и паяц, в «Бродячей собаке» потешает пьяных!.. Не серьезно же!

И чем громче орал он с эстрады странными, словно отрубленными топором стихами и сам похожий на топор с неожиданными и часто забавными рифмами, чем в больший приходил пафос, тем смешнее становилось мирно настроенной публике. Она твердо помнила, что ее забавляет шут, «человек, который смеется». Ей не приходило в голову, что, быть может, это Гуинплэн русской поэзии. Даже когда он проклинал и грозил, когда плакал о любви стихами, слушатели смеялись. И не приходило в голову пропахшему вином погребку «Бродячей собаки», что этому забавнику, зашедшему сюда с какими-то зловещими шутками, суждено в близком будущем оказаться Мефистофелем нарядной публики, которой будет тогда не до смеха.

Маяковский долго не имел успеха. Подняла его революция. На уличную трибуну площадей поднялся уже более не шут в желтой кофте, а «король футуризма», поэт-агитатор, принц революционного пафоса. Все было у него для этой исключительной роли: орущий смех, не знавший ни меры, ни размера, даже в лиризме звучавший в неизменном «фортиссимо», крупный, площадной язык, вечная приподнятость, плакатные, преувеличенные образы и сам он — огромный, с громовым голосом, как бы созданным для шумных площадей.

В своей литературной молодости он был принят как «гадкий утенок» из андерсеновской сказки с той разницей, что никогда не чувствовал себя утенком: всегда знал, кто он.