Повести моей жизни. Том 2

Подполковник взял лист бумаги и начал писать, произнося вслух часть фраз. «Марта месяца допрашивал арестованного... который показал...» И он начал от моего имени резюмировать все мои отрицания, дополняя их новыми по добавочным вопросам, и затем предложил мне подписать эту свою рукопись, которая целиком состояла из кратких фраз: «такого-то не знаю, такой-то не видал, о таких-то не слыхал, а о том, что сам делал в такие-то периоды, не скажу»... Я подписал протокол, и таким образом для будущего историка революционного движения семидесятых годов создался от моего имени официальный документ, который на самом деле был составлен самим подполковником. 

Прошу же историка не винить меня за его дурной слог и не верить в нем ни одному слову!

7. Унижение

Подполковник встал и повел меня обратно уже без всякого следа того радушия, с которым он меня встретил. Его физиономия выражала теперь полное безразличие. Но по всему было ясно, что в глубине души ему чрезвычайно неприятно: этот мальчишка, каким он считал меня, против собственной воли говорил каждым своим взглядом, каждым движением: если вы взяли на себя роль моих палачей и палачей моих друзей, то зачем же вы так любезничаете со мною? 

Если б мальчишка надерзил, то можно было принять величественную позу и наказать его, но он, наоборот, явно пытался все время не обнаруживать своего нелестного мнения, и это было тем обидней. Кроме того, было неприятно и отсутствие каких бы то ни было результатов из допроса. Одно попусту потраченное время! 

Когда мы вышли в залу, там на столе еще кипел самовар, и даже пар выходил узкой струйкой из клапана в его крышке. Вокруг него по-прежнему стояли пустые и недопитые стаканы, но из компании уже никого не было. Мы прошли обратно через сводчатую комнату, где стоял посредине зеленый стол со стульями кругом него, как бы для тайного суда, и вышли в первый зал, где сидел в ожидании меня жандармский офицер. Подполковник передал меня ему, сказав ему несколько слов шепотом.  Потом раскланялся со мною, подал мне руку как-то нерешительно, словно не зная, приму ли я ее, и быстро ушел обратно. 

Развозящий офицер вывел меня по темной узкой лесенке в простенок, замкнутый глухими воротами с обеих сторон, и сказал что-то на ухо вознице ждавшей кареты. 

Мы сели в нее в прежнем порядке: офицер налево от меня, а два унтера против. Ворота двора снова отворились невидимым привратником и бесшумно замкнулись за нами. Сидевший напротив жандармский унтер задернул занавеску около меня, а второе окно, около офицера, осталось открытым. Мы поехали теперь по Петербургу совсем другим путем, какими-то садами, переехали два или три деревянных моста и выехали на набережную Невы, еще покрытой льдом. Вот показался знакомый мне Николаевский мост, мы переехали через него, направились далее по набережной и повернули в какие-то улицы. 

— Куда вы меня везете? — спросил я офицера. 

— А вот увидите! — ответил он. 

Жандармский офицер теперь был новый, с черными усами, с капитанскими эполетами и с очень неинтеллигентной физиономией, походившей скорее на солдатскую. Он почти все время смотрел в свое окно на улицу и этим давал мне возможность тоже видеть часть города мимо его головы, хотя он и делал это явно без всякого намерения. 

Мы выехали на набережную неширокого канала, проехали по ней некоторое время и повернули кругом какого-то кирпичного здания, стоящего отдельно у берега этого канала, перекрещивавшегося здесь с другим. Здание по внешности походило на средневековый замок, и мы остановились у его крыльца, к которому поднимался подъезд со ступеньками, не прямо идущими, а направо и налево вдоль стены. Мы остановились перед ним и стали подниматься по ступенькам. Бросив взгляд вперед, я увидел перед собой серый каменный мост, как будто с четырьмя башнями на нем, соединенный толстыми висячими цепями. Направо, на продолжении канала, был целый лес корабельных мачт; еще правее, за другим каналом, стояло какое-то коричневое кирпичное здание вроде дока или, скорее, морского арсенала.

«Куда это я попал? — думалось мне. — Неужели в какую-нибудь морскую темницу! Почему в морскую? Не хотят ли они меня везти морем в Кронштадтскую крепость, чтобы я был дальше от Петербурга и лучше было бы можно выпытывать от меня показания? Значит, благодаря моему отказу рассказать, где я был и что делал перед отъездом за границу, они мне придают теперь большое значение!» 

Но не успел я еще закончить этих мыслей, как, высадив из экипажа, меня ввели в комнату типически казенного вида, где стояли и сидели десятка полтора городовых, а оттуда проводили в кабинет с зеленым столом, за которым сидел пожилой полицейский полковник. 

Мой жандармский капитан вынул из внутреннего кармана на груди своего пальто бумагу и вручил ее полковнику. Тот прочел, расписался в ней и возвратил, а затем обратился ко мне: 

— А где же ваши вещи? 

— Не знаю, — ответил я. — Меня арестовали две недели назад на прусской границе. Там отобрали мой чемодан с бельем и деньги, и более я их не видал. 

— Кто отбирал? 

— Пограничный комиссар Смельский.