Повести моей жизни. Том 2

— Ну вот, молодой человек, наделали вы нам вчера хлопот и перепугали вашего уважаемого отца. Из-за вас офицеры Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии и часть общей полиции всю ночь не спали. Везде вас искали. Скажите же нам по правде, где вы пропадали? Вы понимаете сами, что, раз ваше отсутствие было замечено и вызвало такую тревогу и огласку, то невозможно, чтобы вы оставили его без объяснения. 

Я повторил ему слово в слово то же самое, что и отцу, т. е. что я от радости весь день бегал по окрестностям Петербурга. 

— Ну вот, — сказал он, — напишите все это на том столе, там посредине лежит и бумага. 

Он указал мне на большой канцелярский стол по другую сторону комнаты. 

Я пошел, написал сказанное, пока он о чем-то тихо переговаривался с моим отцом, а затем принес и подал ему. 

Он внимательно прочел. 

— Вы не желаете написать что-нибудь более удовлетворительное, такое, чтобы мы могли проверить справедливость ваших слов? 

— К сожалению, не могу ничего прибавить к написанному здесь. 

— В таком случае, — сказал он, обратившись к моему отцу, — я не могу его после такой тревоги отпустить домой на свою ответственность. Пусть следователь по особо важным делам, освободивший его, делает с ним, что хочет. 

Затем — обратившись ко мне: 

— Я вас арестую. Вас отвезут сейчас обратно в распоряжение Крахта.  

Он позвонил. Явился околоточный. 

— Позовите ко мне поручика Хоменко, — сказал ему градоначальник. 

Через минуту в дверях появился в полном вооружении жандармский офицер.

Градоначальник тем временем написал бумагу, приложил к ней мое показание, заключил в конверт и, передавая ему, сказал: 

— Отвезите этого молодого человека в здание окружного суда и передайте в распоряжение следователя по особо важным делам Крахта вместе с моим пакетом. Мне было грустно глядеть на отца. Он был явно очень расстроен. Раскланявшись с градоначальником, я подошел к нему проститься. 

— Я сам поеду вслед за тобой к Крахту, — проговорил он мне, отвечая на мой прощальный поцелуй. 

Я пошел один с жандармским офицером. Отцу предложили ехать особо. Офицер был молодой хохол довольно добродушного вида. 

— Ну и задали же вы нам баню! — сказал он, едва мы с ним уселись в казенную карету и поехали. — Всю ночь вас искали по студенческим квартирам. Я сутки не спал. А теперь говорят, что вы ночевали у своего собственного отца! Да, поторопился ваш отец, следовало бы ему подождать с заявлением хотя бы до утра. 

Итак, моя догадка оправдалась! Я уже предчувствовал, что отец перепугался и вечером заявил о моем исчезновении из дому.  Мне неловко было спрашивать Хоменко о подробностях отцовского заявления. Это значило бы вводить жандармского офицера в посредники между мною и отцом. Но и сказанного им было совершенно достаточно. 

«Отец донес на меня! — сверлила в моей голове ужасная для меня мысль. — Из-за чего же он так поторопился?» 

Я хорошо понимал его. Не из-за сохранения своих трех тысяч и не для моей пользы. Он сделал это из боязни перед этим Третьим отделением собственной его императорского величества канцелярии, наводившим такой панический страх на все русское общество. Он чувствовал, что делал нехорошо, но не мог удержаться, потому что страх перед политическим сыском преодолевал у него все! Он сделал совсем так, как делали щедринские герои, верное изображение нашего общества... А ведь во всем остальном он человек умный и смелый, во всяком случае не трус. 

«О, когда же наконец будет расшатан нами этот панический ужас русского общества перед всякой оппозицией высшему начальству!» — с отчаянием в душе думал я по дороге в новое заключение после двух дней свободы. 

«А ведь отец мой лгал, — пришло мне в голову, — говоря, что обо мне справлялась полиция. Никто не справлялся... А если и так, то без его собственного заявления, будто я сбежал, никто не стал бы поднимать на ноги всех жандармов и полицию, а подождали бы моего возвращения к ночи. Ведь я же не такой ребенок, чтобы не понимать, в чем дело! Никто никогда не справлялся обо мне! Сделав одно трусливое дело, отец сделал для прикрытия его и другое. Он сказал мне неправду!» 

Я чувствовал, как пошатнулось мое уважение к отцу, в особенности от этого последнего обстоятельства.