Повести о дружбе и любви

– Ты, Олимпиада, кормила Бергена? – с напускной строгостью спросил он.

Я помимо воли улыбнулся:

– Олимпиада!..

– Чего зубы скалишь? – разозлился Саша. – Ничего нет смешного. Пьесы Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу.

– Я читал Островского. И даже в театре смотрел.

– Ой, ты небось каждый день в театр ходишь? – воскликнула Липучка, которая совсем не обиделась на меня.

– Не каждый день. Но часто…

– Ты и в Большом был?

– Был.

– Ой, какой счастливый! Ты небось и книжки все на свете перечитал? У вас ведь там прямо на каждой улице библиотеки!

– Да… читаю, конечно…

Только-только я стал приходить в хорошее настроение, как Липучка все испортила:

– Ой, ты небось отличник, да?

И почему ей пришел в голову этот дурацкий вопрос? Я только и мог неопределенно пожать плечами.

– Я так и думала, что ты отличник!

А Саша все хмурился. «Наверное, хвастуном меня считает, – подумал я. – Но ведь я ничего определенного не сказал. Я только пожал плечами – и все. Это же Липучка раскричалась: „Отличник, отличник!“ А почему я, в самом деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?»

– Ясное дело, у них там отличником быть ничего не стоит, – мрачно сказал Саша. – Все книжки перечитаешь, пьесы пересмотришь – и сразу все знать будешь. Даже в учебники лазить необязательно.

От Сашиных слов мне почему-то захотелось нагнуться и получше разглядеть камешки под ногами.

– Ну ладно, – сказал Саша. – Давайте плот строить.

Он объяснил, что мы скрепим все балки и бревна поперечными досками, перевьем их проволокой, приколотим ящик, из которого он, Саша, будет нами командовать, и спустим плот на воду.

– Ты работать умеешь? – сердито, заранее сомневаясь, спросил Саша.

– А чего тут уметь? Подумаешь, дело какое!

Тогда Саша приказал мне укоротить два березовых бревна, которые были гораздо длиннее других.

– Чтобы не выпирали, – объяснил он и принялся доламывать старую калитку.

Я взял топор, закинул его обеими руками за правое плечо и что было силы хватил по краю бревна. Но бревно от этого не укоротилось, а треснуло где-то посередине и раскололось.

– Эх ты! – с презрением произнес Саша. – Разве это топором делают? А пила зачем? Целое бревно испортил!

Даже Липучка смотрела на меня так, что я понял: она не только восторгаться умеет – и свое знаменитое «ой» по-разному произносит.

– Ой! – насмешливо сказала она. – Топор держать не умеет! Дрова, что ли, никогда не колол?

– А зачем ему колоть? – за меня ответил Саша. – У них там в квартирах и газ, и паровое отопление… Что угодно для души! А еще кричал: «Путешествовать, путешествовать»! На экскурсии тебе ездить, а не путешествовать!

«Я приехал! Приехал!»

Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зеленым. Да и весь городок можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась мне гораздо длиннее и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень долгие и раз уже успело стемнеть – значит, совсем поздно. Вдобавок ко всему у меня что-то перекатывалось в животе и неприятно посасывало под ложечкой.

За целый день я съел всего два немытых горьких огурца и кусок черствого черного хлеба. Все это хранилось у Саши в зеленом шалаше. Один раз Саша сбегал в город и принес оттуда миску горячего супа, но отдал ее шпицу Бергену. А нам с Липучкой он не дал супа, потому что мы, по его словам, должны были тренировать свои желудки и закаляться, как будущие моряки.

– Ну да, «закаляться»! – ныл я, с завистью поглядывая на шпица Бергена, который шумно лакал из миски дымный, пахучий суп. – Если бы далеко поплыли, тогда другое дело! А то здесь, поблизости, будем крутиться. Зачем же нам закаляться?

«Сам небось наелся в свое удовольствие, когда шпицу за едой бегал!» – со злостью думал я о Саше, поднимаясь на холм и от голода чувствуя слабость в ногах. Что бы сказала мама, если б узнала про сегодняшний день! Ведь она сколько раз повторяла: «Ты должен поправиться, ты должен поправиться! И ешь в одни и те же часы – это самое важное!» Слушая мамины слова, я только усмехался, а вот сейчас я почувствовал, что есть вовремя – это, может быть, и не самое важное дело, но, во всяком случае, очень существенное.

Вспомнив о маме, я с ужасом вспомнил и о том, что до сих пор не послал телеграмму. А ведь она перед отъездом говорила: «Прежде всего дай телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдем. Помни, что у бабушки больное сердце!»

«Наверное, все уже давно сошли с ума!» – подумал я и помчался на почту.

В Белогорске все было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с дедушкиным домом.

Возле окошка с бланками в руках стояло несколько человек.

Я еще ни разу в жизни не посылал телеграмм, но знал, что настоящая телеграмма должна быть очень короткой. «Это хорошо, – подумал я, – меньше ошибок насажаю». К тому же у меня болел средний палец: от пилы на нем выскочил беленький, точно резиновый, пузырь.