Повести о карме

— Мы, блуждающие в потёмках, называем чудесами проявления законов, смысла которых не понимаем. Будда Амида оставил Кубо-второму лицо, таково решение будды. Вам ли, самураям, не знать, что законы и долг надо принимать такими, каковы они есть? Следовать им, не рассуждая?

— Но разве вам не интересно узнать, чем руководствовался благой будда?!

— Разве я учёный, постигающий мир? Я всего лишь скромный монах. В меру сил я стараюсь…

— И всё же, неужто вам не интересно?

— Интересно, — признался настоятель, опустив взгляд. — Мне очень стыдно, но страсти ещё живы в моём иссохшем сердце. И самая живучая из них — любопытство.

— Вот и мне интересно.

Я не ожидал подобных слов от невозмутимого Сэки Осаму. Наверное, потому и не сдержался, возвысив свой ничтожный голос в беседе старших:

— И мне тоже!

— Насчёт вас, Рэйден-сан, — вмешался Фудо, — никто и не сомневался. Говорят же, если трое соберутся, будет у них мудрость Мондзю[76]. Нас здесь трое, а вы четвёртый. Значит, с нами не только Мондзю, но и все семь богов счастья. Лично я в этом полностью уверен.

Архивариус и старший дознаватель рассмеялись. Даже настоятель улыбнулся. Сказать по правде, я не знал, куда себя девать от смущения. Притворился бесчувственным истуканом, но не думаю, что у меня хорошо получилось.

— Мне известны случаи, когда пустой интерес приводил к отысканию истины и немалой пользе, — задумчиво произнес господин Сэки, ни к кому конкретно не обращаясь. — Тогда выводы документировались и отправлялись в столицу, в главный департамент нашей службы. Законы, которые мы не понимаем? Если мы чего-то не понимаем, мы хотя бы стремимся это понять.

— Копии, — подхватил Фудо, — ложились в наш архив. Эти материалы служили наукой будущим дознавателям.

Сэки нахмурился:

— Но также мне известны случаи, когда это приводило лишь к потерянному времени и бесцельному расходованию средств. Начнём с потерянного времени. Кому легче всего тратить его впустую?

— Тому, у кого его много, — откликнулся настоятель.

— А какие средства тратишь, не слишком огорчаясь?

— Казённые, — без запинки ответил архивариус.

— Вы правы. Но делать это стоит осмотрительно, дабы не навлечь на себя гнев вышестоящих. Семья Сидзука, насколько я помню, проживает в Эдо? Думаю, я смогу выписать служебную командировку в столицу одному любознательному младшему дознавателю.

Архивариус ухватил палочками ломтик окуня.

— А я, — сказал Фудо, помахивая окунем так, словно это был я, зажатый с двух сторон, — поговорю с секретарём Окадой, как нам лучше обозначить в бумагах цель командировки. Нельзя, чтоб нас заподозрили в напрасном расходовании казённых средств.

— Не сомневаюсь, что вы прекрасно с этим справитесь, Фудо-сан.

Вот так я и оказался на Северном тракте, направляясь прочь от родной Акаямы.

* * *

Горяча коней, нас обогнали четверо самураев. Моя кобыла без понуканий убралась к обочине, пропуская их. Мигеру замешкался, и последний из четвёрки рявкнул:

— Прочь с дороги, грязный каонай!

На всём скаку он хлестнул Мигеру плетью.

Вернее, хотел хлестнуть, потому что безликий с неожиданной прытью отскочил в сторону. Кончик плети вспорол воздух у его плеча. Самурай развернул было коня, но увидел служебную маску карпа на Мигеру, встретился взглядом со мной, процедил сквозь зубы ругательство, сплюнул на дорогу и ускакал. За его спиной бился на ветру флаг: цветá и герб нашего правителя, князя Сакомото.

2 «А если тебя станут бить палкой?»

Слева по-прежнему тянулись рисовые поля. Урожай с них давно собрали. Поля перемежались сухими наделами, где выращивали просо и ячмень. Там тоже всё было убрано. Дальше начались сплошные огороды. Мы миновали деревню, и я отметил, что крестьяне, похоже, живут не так уж плохо. У некоторых дома получше нашего: из крепких досок, крыши соломенные, но недавно перекрытые.

Песчаные холмы по правую руку сменились каменистыми кручами. Из расщелин торчали пучки жухлой травы и ветки кустов, похожие на паучьи лапы. Мы двигались в молчании, пока Мигеру, споткнувшись, не пробурчал что-то себе под нос.

Ругательство?

— Что ты сказал, Мигеру?

— Ничего, господин.

— Не ври мне! Ты что-то сказал.

— Это я самому себе, господин.

Что-то он слишком уж почтительный. Не к добру.

— Повтори для меня.

Три шага. Пять. Семь. Наконец он произнёс:

— Я отметил, что стал ленивым и неуклюжим.

— Ты это сказал не потому, что споткнулся. Ты имел в виду другое.

— Да, другое.

— И что же?

— Пригрелся я у вас на службе. Забыл, кто я. Вернее, забыл, что я — никто. Мне очень стыдно: сегодня я дважды оступился.

— Первый раз, когда слишком поздно убрался с дороги?

— Да, господин.

— А второй?

— Когда увернулся от плети.

— При чём здесь неуклюжесть? Ты же увернулся! Он тебя даже не задел.

— Вот именно, господин. А должен был задеть.

— Что за чепуха!

— Увернуться для каонай — плохо. Опасно. Благородный господин хотел проучить гадкого безликого? Значит, он должен его проучить. Это право благородного господина. А если каонай увернулся, отскочил, убежал — благородный господин ярится. «Как он посмел?!» — думает господин. И вместо одного удара наносит десять.