Повести о карме

Я замолотил кулаком в запертые двери. Створки ходили ходуном, но держались. Над головой по небу — мглистому, быстро чернеющему — неслись клочковатые тени. Они смахивали на злобных духов, учуявших поживу. В прорехах мелькали колючие искры звёзд. Улицу поливал дождь: припустит, стихнет на миг — и вновь зарядит, как бешеный. Порывы ветра раскачивали жёлтый фонарь на углу. По размокшей улице, подражая буйству теней небесных, метались тени земные.

Самой буйной была моя собственная.

— Я всё знаю! Открывай, негодяй!

В лавке стукнуло, зашуршало. Лязгнул засов, дверь открылась. Я как раз собирался пнуть её хорошенько — и чуть не угодил ногой по живому человеку.

— Я всё…

— Простите, Рэйден-сан! Простите меня!

Хрупкая девичья фигурка скользнула наружу, под секущие плети дождя. Рухнула на колени, только брызги полетели:

— Я виновата! Я во всём виновата!!!

— Теруко?!

— Это я, я! Отец ни при чём!

Пачкаясь в размокшей глине, девушка принялась бить поклоны. Лицом в грязь. Лицом в грязь. Раз, другой, третий.

— Избейте меня! Отведите в тюрьму!

— Прекрати! Не надо!

— Это я, всё я! Я его сделала!

— Что ты сделала? Да вставай же!

— Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась!

— Какое лекарство?

Я знал, какое.

— Другая склянка! Вытяжка марумеро! Это из-за неё!

— Зачем, Теруко?!

— Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой?

Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?!

— Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а…

Я шагнул к девушке — поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом.

Теруко мычала и вырывалась.

— Заберите её! — вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. — Заприте! Заткните этой дуре рот…

Мой разум превратился в бурлящий кипяток:

— Отравитель! Убийца!

Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал — кажется, звал на помощь.

— Это всё ты! Ты, а не она!..

Я успел ударить его ещё два раза.

На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу.

Проклятье!

Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм.

«Ничего не делай в спешке, — учил сенсей Ясухиро. — Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините…

Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал!

— Прочь с дороги!

Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твёрдая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка.

— Щенок!

— Изувечу!

— Как ты посмел?!

Пинок перевернул меня на спину. Я вскинул руки, прикрывая лицо.

— Назад, мерзавцы!

Рык, полный ярости, рухнул с небес. Бог-громовик пришёл на помощь тёзке-неудачнику?

— Назад? — осклабился слуга. — Может, под зад?!

Он замахнулся палкой. Резкий свист, и палка исчезла, как не бывало. Лишь мелькнуло что-то в пелене дождя. Новый свист, заливистый, в три пальца, и второй слуга завизжал от боли. На сей раз я успел заметить, как надо мной пронеслась чёрная размытая змея. Мокрое кимоно на груди слуги украсили три рваные полосы, сложившись в иероглиф «сен» — «тысяча».

Почерк выглядел знакомым.

— Тысячей добродетелей, — для убедительности мой отец хлестнул по ближайшей луже, — обладает тот, кто видит, когда нужно остановиться. А тому, кто слеп, и глаза ни к чему.

Словно крысы в лаз, слуги нырнули в дом. Дверь захлопнулась, стукнул засов. Скрипя зубами от боли, я поднялся на ноги. Болело всё, болело везде.

— Идём домой, Рэйден.

Отец свернул длинную плеть, сунул за пояс.

— Да, — согласился я. — Домой.

— Ты побрил макушку? — дождь не застил отцу взгляда. — Уложил причёску?

— Да, это так.

— А как же траур?

— Траур? — удивился я. — Какой траур? Рад видеть вас живой и здоровой, досточтимая бабушка!

Бабушка Мизуки вздохнула:

— Траур по твоему отцу. Или он не в счёт?

* * *

Поначалу мы шли молча. Дождь усилился, мы оба промокли до нитки. Но кто станет печалиться о порванных сандалиях, когда небо рушится на голову?

— Было время, — бабушка тронула меня за плечо, — когда я мечтала быть мужчиной. Будь осторожен с желаниями, Рэйден. Они могут сбыться.

— Это когда? Когда вы мечтали о таком?!