Повести о Ломоносове (сборник)

И давно уж Баневу казалось: невровень с ним, с Михайлой Ломоносовым, здешняя жизнь. Что ж, пусть идет, счастья-доли ищет. Мир велик.

Банев открыл книгу, засветил свечу, стал читать. Но чтение не шло. «Ненастоящая для Михаилы эта жизнь, ненастоящая… – думал Банев. – Да. А что такое настоящая жизнь? Жизнь бывает счастливая и несчастливая. И в этом многие разбираются. А что такое настоящая жизнь – это, видно, узнать не так уж легко. Пусть по большой мере Михайло это и изведает».

Банев так задумался, что не услышал, как скрипнула отворенная дверь. Холодный воздух пахнул из сеней, пламя свечи дрогнуло. Банев поднял глаза. На пороге стоял Василий Дорофеевич Ломоносов.

Глава двадцать первая ВСЕ РЕШИЛОСЬ

Не раздеваясь, а только сняв шапку, Василий Дорофеевич Ломоносов сел на скамью подле двери.

– Как ты здесь? Будто уехал? – спросил Банев.

– Уехал. Да вот опять завернул. Поначалу, перед Архангельском, нужда мне была заехать в Усть-Пинегу. В обратную сторону то есть. А потом, едучи через Холмогоры, решил домой все же завернуть. Тебя повидать. Потолковать.

«Знает ли уже обо всем Василий? Пока глазом не сморгнет… Поглядим…» И Банев выговорил спокойно:

– Что ж, потолкуем.

Василий Дорофеевич расстегнул тугие крючки овчинной шубы.

– Жена-то тебе передала?

– Как не передать.

– Точно ли передала? Понял, о чем я просил?

– Понял.

– Ну, тогда все хорошо. А то поспешил я утром, тебя не дождался. А потом и тревога взяла: вдруг да неточно тебе скажут? Вот и решил я вернуться. Самому сказать. Да и метель подходит. Заночую дома, а завтра, как рассветет, в путь.

Ничего еще не знает…

Василий Дорофеевич поднялся.

– Погоди, Василий… Охолодал, чайку попей.

– Ну и то. Попить чайку. Морозище-то! Ух!

Василий Дорофеевич снял шубу и сел к столу.

Пока жена готовила чай, Банев, достав бумагу и взяв перо, что-то стал писать.

– Что это ты пишешь? – спросил Ломоносов.

– Да тут дело важное. Вот и пишу.

Василий Дорофеевич поглядел на написанное, вздохнув, сказал:

– Не понимаю. Полезное дело грамота.

– И впрямь, полезное.

Кончив писать, Банев вышел в другую комнату, разбудил уже спавшего сынишку и тихо сказал ему, чтобы бежал со всех ног в дом Ломоносовых и передал Михайле записку. Да чтобы никто не видел…

Получив записку, Михайло схватил мешок, уложил в него книги, на ходу уже надел шубу, нахлобучил шапку и вышел из дому.

Начиналась сильная метель, и из темноты накатывали холодные клубы снега.

К дому Фомы Афанасьевича Шубного, стоявшему на отшибе, далеко от ломоносовского, Михайло прошел околицей по еле протоптанным кое-где тропкам, местами по глубокому снегу.

– Дядя Фома! Ухожу! – Михайло снял шапку. От быстрой ходьбы на лбу у него выступила испарина. Скинув шубу, он рукавом рубахи утер пот. – Ухожу, дядя Фома!

– Ну, в путь.

– Дядя Фома, вот что тебе сказать надо. Через неделю пойдет на Москву рыбный обоз, в котором будет и Христофоров Михаил Александрович, что до Москвы меня довезти обещал. Так передай ему, что в Антониево-Сийском монастыре* дожидаться буду… Фу! Немного вздохнуть! – И Михайло снова вытер пот.

– Все передам. Что ты так разгорячился?

– Отец нежданно вернулся.

– Что?!

– Вернулся. Банев его у себя задержал. А тем временем я из дому ушел.

– Вон как, вон как…

– С отцом-то никак встречаться не следовало.

– Еще бы!

– Ну, теперь-то уж всё. Из дому ушел. Малость передохну у тебя, дядя Фома, а потом в путь.

– Ох, беглец, беглец!.. Считаться нам всем с Василием Дорофеевичем. Ох, считаться! Пашпорт-то выправил?

– Да.

– Покажь.

Михайло вынул из-за пазухи тщательно увернутый в тряпицу паспорт. Подойдя к огню, Шубный прочитал, что в нем написано. Усмехнулся.

– Кто того добился?

– Случаем вышло.

И Михайло рассказал, как все произошло.

Шубный отошел от огня и передал паспорт Михайле.

– Стало быть, в путь. Денег-то, когда тебе собирали, сколько набежало?

– Пять рублей и еще немного.

– А кроме того у тебя что есть?

– Самая малость.

– Небогато идешь. В дороге чем кому пособи, деньги береги, в Москве ох как нужны будут! Пять рублей… Та-ак… – Фома Шубный открыл запертый на замок сундучок, порылся в нем. Вот к твоему богатству еще три рубля. – И он передал Михайле деньги. – В этом ли, как на Москву придешь, ученым людям показываться будешь? – кивнул на Михайлину холщовую рубаху.

– Больше ничего и не взял. Торопился.

Шубный снял с гвоздя китаечное полукафтанье*.

– На-ка.

– Спасибо! – Михайло стал укладывать полукафтанье в мешок.

– Малость узковато будет. Ишь, каков ты!

Михайло уложил полукафтанье, затянул мешок и привязал к нему оплечья из веревки.

– Много от тебя, дядя Фома, добра видел. Не забуду, дядя Фома.

– И не забывай. Не след доброе забывать. Доброта – она вроде в тепле землю держит. А без тепла от земли и жизни не будет, ничего из нее не поднимется. Вот это и помни. Мир – он большой. И много в нем всякого – и доброго, и злого. Ты еще не сказал, кто в волости поручился?

– Банев.

– На себя принял. Как с отцом-то поладит?

– Единственно он в таком деле с отцом добром и уговорится.

– Стало быть, сейчас. Ну, Михайло…