Повести о Ломоносове (сборник)

Третий указ объявлял выговор генерал-поручику Панину за всеподданнейший адрес штабс-офицеров действующей армии с просьбой о продолжении войны с Пруссией. Был издан еще один указ – о назначении кучера Петра III, некоего Патрикеева, титулярным советником.

Из Голштинии вместе с дядей Петра III, принцем Жоржем, назначенным генерал-фельдмаршалом и генерал-губернатором Санкт-Петербурга, прибыло несколько десятков голштинских баронов.

Они были назначены командирами старейших русских полков, а сами полки переименовались: Нарвский стал Эссенским, Смоленский – Фулертоновым, Московский – Королевско-Прусским.

Вслед за ними потянулись в Россию все высланные за границу при Елизавете Петровне немцы. Вернулась содержательница «австерии» Дрезденша и открыла в доме князя Грузинского на Вознесенском проспекте не менее роскошное заведение, чем раньше; с ней соперничала на Миллионной улице Амбахарша.

Каждый день жителей столицы ожидало какое-нибудь необыкновенное зрелище.

Однажды они увидели марширующих по колено в грязи всех фельдмаршалов русской армии, которые раньше числились почетными командирами полков, батальонов или рот, а теперь должны были наравне с безусыми поручиками проходить заново строевое обучение по новому уставу.

Впереди шел, выкидывая ноги по-журавлиному, дядя императора, принц Жорж. За ним, отдуваясь и пыхтя, кое-как переваливался гетман Кирилл Разумовский. Далее шел, пугая прохожих своим землистым лицом и желтыми белками, Александр Иванович Шувалов. За ним – первый вельможа страны, Алексей Григорьевич Разумовский. Поотстав от всех, плелся на опухших, подагрических ногах древний Никита Юрьевич Трубецкой.

Рядом с ними шагали голштинские офицеры в прусских мундирах, отсчитывая: «Ein, zwei, drei…»[64]

Барабаны били, флейты свистели…

Несколько дней спустя к Невской перспективе со всех сторон стал сбегаться народ. По проспекту тянулся длинный ряд карет. По бокам скакали драгуны.

В первой карете увидели знакомое лицо – мясистый нос, злые глазки, отвисшую губу, тяжелый подбородок. Это был Бирон.

Во второй – продолговатое лицо в парике, со смелыми глазами, резкими чертами лица, выдающимся решительным подбородком – фельдмаршала Миниха.

В третьей карете ехал худой старичок с угрюмым морщинистым лицом, в длиннейшем парике – Лесток.

И так тянулись эти кареты одна за другой. В них ехали тени страшного прошлого России.

– Куда их везут, зачем? – спрашивал каждый, и народ смотрел на них молча и молча медленно расходился.

…С ужасом и отвращением следил Михаил Васильевич Ломоносов за всем происходившим. Он всегда относился с презрением к дворцовой клике, беспринципной, лживой, готовой служить любому хозяину. Недаром еще в своей трагедии «Демофонт», изданной десять лет назад, он писал:

Как в свете все дела преображает рок:
Сегодня свержен вниз, кто был вчера высок.
Сей час нам радостен, но следующий слёзен,
Тот вечером постыл, кто утром был любезен.

Страх за будущее России сжимал ему сердце. На глазах его Россия теряла все то, что ей приходилось в течение ряда лет завоевать кровью и великими жертвами.

И он писал о том, что переживали тогда все честные русские люди:

Слыхал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб торжествующий народ
Предался в руки побежденных?
О стыд, о странный оборот!

Ломоносов видел, что Россия снова попадает в кабалу к иностранцам, боялся, что надолго задержится ее дальнейшее развитие.

Его убеждения не позволяли ему молчать. Он считал, что каждый русский писатель и ученый должен стоять прежде всего на страже интересов своего народа и Русского государства, побуждать молодое поколение «на геройские поступки», на «великие дела в науке и труде» и бороться против врагов Отечества, проявляя при этом величайшую бдительность.

«Недреманное бдение грамотных русских людей, особливо молодых и талантливых, государству нужно, – писал он Фонвизину. – Знаете ли, сударь, какую опечатку, например, сделали в „Петербургских ведомостях“ при оповещении в ноябре 60-го года о взятии Берлина? То была нарочитая и злейшая шикана[65] здешних тайных скотов… И я за нее чуть шандалом не съездил в рожу академицкого секретаря Тауберта. Бывшего нашего посла в Пруссии, графа-то Петра Чернышева, представьте, будто по ошибке, вместо „действительный камергер“ публично пропечатали „действительный камердинер“».

Себя Ломоносов называл: «Я есмь газет, гремящий против врагов Родины».