Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)

— Большая ему сила была дана, ох, большая! — сказал старый колхозник, качая головой. — Море мог угадывать!… А на вид простой, ростом, как я. И разговор имел тоже простой, душевный… Я на свои ноги обижался, не надеялся до моря дойти, а он говорит: идти не надо, дедушка, ты живи до моря!… Сам-то жив?

— Без вести пропал в Сибири.

— Жаль! Не дожил, значит, до моря…

Был тот спокойный вечерний час, когда в воздухе после жаркого дня, полного хлопот, разливается успокоительная прохлада.

Так тихо по вечерам бывает, кажется, только в июле в средней полосе России. Даже облака как бы в раздумье остановились над головой. Водная поверхность сверкает, как отполированная — ни морщинки, ни рябинки!

В зеркале вод отражаются неподвижные кучевые облака, задумчивый лесок, ярко-зеленая луговина и разбросанные по берегу колхозные постройки. Там темнеет круглая силосная башня, здесь раскинулся просторный ток, а вдали, на холмах, высятся столбы электропередачи — обычный фон современного сельского пейзажа.

— Море в полной точности предсказал, — продолжал бормотать дед, не сводя глаз с моря. — Ну, просто сказать: как в воду глядел…

— Ухи наварим. Поужинаете у нас, — говорил тем временем Андрею председатель. — Переночуете в комнате для приезжих, а утречком по холодку — в Переборы. От нас грузовик пойдет…

Андрей молча кивнул. В этот тихий вечерний час не хотелось разговаривать.

Пахло скошенной травой и сыростью от развешанных на кольях сетей.

За неподвижной грядой облаков заходило солнце. С величавой медлительностью менялась окраска Рыбинского моря. Со всех сторон обступили его тихие лиственные и хвойные леса, будто это была чаша зеленого стекла, налитая до краев. На глазах совершались в этой чаше волшебные превращения. Только что вода была нежно-голубого цвета, потом налилась густой синевой, и вдруг море стало ярко-пестрым, будто поднялись со дна и поплыли полосы, огненно-синяя коловерть.

— Красивее нашего моря, считаю, нет и не может быть, — негромко сказал пионер, спутник Андрея.

— Красивее трудно сыскать, — подтвердил кто-то из колхозников, также негромко, будто боясь нарушить очарование вечера.

— А вот насчет «не может быть» не согласен, — сказал председатель откашлявшись. — Будут еще многие другие моря, и, должно быть, покрасивей нашего…

— Почему?

— Да уж потому. Порядок такой. Возьмем для примера легковые машины. Год от году их все лучше делают у нас. Теперь, говорят, какие-то обтекаемые выпускают… Ну, а наше Рыбинское — это море первого выпуску…

— Будут, значит, и второго, и третьего?

— А как же! Ты смекни: какая страна большая у нас! Шестая часть суши! И на весь Советский Союз внутренних морей — раз, два, да и обчелся… Считай: в пустыню, в Кара-Кумы куда-нибудь, надо море?

— Надо.

— Ну вот. А в поволжские засушливые степи?

— Туда, пожалуй, одного моря маловато. Парочку бы!

— Видишь, сколько новых требуется?… А ты сказал: нет и не может быть!…

Слушая неторопливый разговор поморьинцев, Андрей засмотрелся на море, лежавшее у его ног. Оно было такое тихое, спокойное, приветливое…

Сбоку, в редкие просветы между облаками, падали косые лучи солнца. Сияние их растекалось по воде. Целая вереница сверкающих пятен протянулась на восток, а самое дальнее из них, мерцая, сливалось с линией горизонта…

Утром, посоветовавшись с председателем, Андрей отказался от поездки в Переборы и вернулся пешком в Весьегонск. Он решил дожидаться Лизу в Весьегонске.

Четыре дня подряд слонялся мой друг по зеленым тихим улицам. Город был очень милый, уютный, но ничем не напоминал тот Весьегонск, в котором Андрей родился и провел детство. Никто не узнавал Андрея, и он никого не узнавал. В конце концов ему стало просто скучно в незнакомом городе.

Каждое утро он приходил, как на службу, в контору строительного участка и перебрасывался несколькими фразами с кудрявой машинисткой, которая принимала в нем участие. Обычно свое «Лизаветы Гавриловны нет, задерживается Лизавета Гавриловна» она произносила очень грустным голосом и смотрела на Андрея так, что ему становилось немного легче.

Но и она не могла долго беседовать с Андреем — контора переезжала на другую стройку и сейчас напоминала улей во время роения. Пробегали мимо озабоченные чертежницы, задевая Андрея свитками карт и рейсшинами. Яростно щелкали на счетах бухгалтеры, «подбивая» итоги. Кто-то за тонкой фанерной перегородкой диктовал простуженным голосом: «С нижней террасы перевезено три тысячи двести семнадцать жилых домов. Написали?… Газонов разбито…»

Однажды, протискиваясь к выходу, мой друг споткнулся о человека, который сидел на корточках у высокой пачки писчей бумаги и хлопотливо пересчитывал листы, то и дело слюнявя пальцы. Видна была только лысина внушительных размеров, розовая, почти излучавшая сияние.

— Федор Матвеич! — окликнули его из-за столов. — Дайте людям пройти! Весь проход загородили пачками своими.

Человек, сидевший на корточках, обернулся. Что-то странное было в этом одутловатом, бритом актерском лице. Казалось, не хватает обычного грима: накладных усов и бороды.