Повести. Очерки. Воспоминания

— Да почти то же самое: он привык смотреть на меня, как на свою невесту, а любит, пожалуй, не больше, чем других, чем Соню или ту богатую петербургскую барышню, о которой рассказывал, что она неравнодушна к нему и хочет заставить жениться на себе. Впрочем, нет, я несправедлива, он любит меня больше, чем их, но я думаю, почти уверена, что еще не решил окончательно, на ком женится: на мне или на той богатой барышне, — на Соне он не женится, за нею мало приданого, — видишь, какая я проницательная!.. Я заметила в нем какую-то осторожность, — я ведь уже не маленькая, мне девятнадцать лет, все замечаю, — точно он боялся увлечься и сказать больше, чем следует, что-нибудь такое, что связало бы его на будущее время. О, я все, все замечаю!

— Ну, если ты такая «замечательная», скажи мне, что ты подметила за мною?

— Что подметила? — Наташа рассказала, что прежде ничего не замечала, даже не смела замечать, считала его гордым, неприступным, таким, какой он и теперь в ее глазах относительно других. Как глупая, мимолетная мысль, ей приходило в голову, что, верно, он кого-нибудь любит, и если уж сказать всю правду, — а с ним она хочет быть совсем, совсем откровенна, ничего от него не утаивать, на условии, что и он с своей стороны заплатит ей тем же, да, да? ведь так? — если сказать всю правду, ей хотелось быть на месте той, которую он любит. Только не приходило в голову, чтоб это было возможно.

— Почему?

— Так, потому… потому что мы — не пара.

— Это почему, разница в летах?

— Нет, потому, что ты умный, ты учился, а я дурочка, ничему не училась.

— Что за вздор! Мы не пара скорее по летам: ты гораздо моложе меня.

— Нет, этому я рада, это дает мне выгоду над тобою и немножко приближает меня к тебе; если бы ты был еще старше, седой, я была бы еще больше рада…

— Какой вздор, какой вздор! Ну, а Володя тебе пара?

— Нет, и Володя не пара; я уже думала об этом, особенно с тех пор, как мы с тобой сошлись. Видишь: он городской, «заражен Петербургом», как, помнишь, ты говорил, а я совсем деревенская; я говорю, что придет в голову, а он только то, что считает приличным. Он любит общество, без него жить не может, а я нет. Он любит быть постоянно в мундире, болтать с дамами, любезничать, танцевать, а я… пожалуй, и я люблю быть хорошо, к лицу одетой, но кавалеров, говорящих любезности, я не люблю, танцевать тоже разлюбила… Словом, я вижу, что не любила Володю, даже если и думала это прежде, так как я теперь только поняла, что такое настоящая любовь, — Наташа как будто вспомнила что-то, верно, из своего интимного прошлого, потому что немножко покраснела, но, как бы отвечая на это воспоминание, еще раз прибавила: — Нет и нет, я его не любила, как не любила и то общество разных модных дам и кавалеров, которое ему мило, — видишь, какая я злая!

— Что же ты любишь? — допрашивал неугомонный Сергей.

Наталка приняла серьезный вид и начала высчитывать по пальцам.

— Люблю думать, — сказала она, загибая мизинец, — люблю читать, — загнула второй палец, — люблю дружески разговаривать, — загнула третий палец, — но не со многими сразу и не с «кавалерами», — она улыбнулась, — а с людьми неглупыми и простыми. Больше всего и прежде, и теперь любила и люблю говорить с тобой, люблю слушать тебя, — ты так хорошо говоришь, — все бы сидела и слушала тебя.

— А когда ты поцелуешь меня? — тихо спросил Сергей.

— Довольно, однако, мы заболтались, это я виновата, лежи смирно и постарайся заснуть, пока я пойду в другую палату, к другим больным.

Новый, совершенно беспричинный приступ лихорадки, охвативший Верховцева в этот же вечер, заставил доктора решительно потребовать, чтобы Наташа реже приходила к больному, меньше оставалась и говорила с ним. Доктор стал подозревать отношения молодых людей, и Надежда Ивановна, как виноватая, выслушав выговор, не только намылила голову племяннице, но и серьезно пристращала немедленным отъездом в деревню.

Однако Сергей все-таки поправлялся быстро, рана на груди уже зажила, и голова была ясна. Нога тоже стала совсем заживать, хотя он все еще лежал, не поворачиваясь, так что страшные пролежни на «здоровом» боку стоили немалых хлопот Надежде Ивановне, ухаживавшей за ним, как за родным сыном. Теперь она уже попросту журила его за беспокойное лежание, последствием которого были иногда струйки крови, и — последнее доказательство дружбы и интимности — каждый день вытирала все его тело одеколоном с водою, не стесняясь, как бы делала это с Наталочкою.