Повести. Очерки. Воспоминания

Книга оказывается очень цельной композиционно: от неуловимых, порой ассоциативных, связей отдельных частей до кольцевого обрамления всего мозаичного повествования. Это как бы жизненный круг художника, круг его исканий, мыслей, странствий и обретений…

4

Кто-то кистью, кто-то мыслью

Измерял фарватер Леты.

Кто-то честью, кто-то жизнью

Расплатился за сюжеты.

А. Дольский

Не связанный званием профессионального писателя, Верещагин чувствовал себя в литературе свободно и непринужденно. Его раскованность и неподотчетность традиции, вытекавшие как из «непрофессионализма», так и из особенного склада характера, привели к целому ряду серьезных литературных открытий. Это прежде всего очень своеобразное, в какой-то степени уникальное сочетание факта и его художественного осмысления, необычный автобиографизм.

Повесть «Литератор» вышла в свет в 1894 году, через 10 лет после «Очерков, набросков, воспоминаний», и так же, как и первая книга, сильно пострадала от цензуры. Содержание ее — очередной круг жизни художника. Русско-турецкая война, ее перипетии, которые легли в основу сюжета, — это одновременно и война вообще, очередная страница кровавой мировой трагедии.

«Художник-философ», Верещагин всегда отталкивался от конкретного факта — и это следование факту делало его философию необычной. Он тонко чувствовал многозначность всякого «мелкого» эпизода или события — и всегда отталкивался только от того, что видел собственными глазами. При этом подчас мельчайшая деталь вырастала до символа…

«Мне как-то обидно было, — писал Верещагин о Балканском цикле, — когда называли эти картины батальными — что за академическая кличка! — картины русской жизни, русской истории…» Об этой же широте верещагинского «факта» писал и В. В. Стасов, сравнивая художника со Львом Толстым: «Оба они уже давно покончили с Ахиллесами и Агамемнонами… оба они давно не веруют в идеальности битв и неумолимо рисуют всю их оборотную сторону, потому что видели ее собственными глазами и потрогали собственными руками. Изображение правды, и только одной неподкрашенной правды — самое высочайшее достоинство их обоих»^[7].

В повести «Литератор» причудливо переплелись автобиографизм и вымысел, факты жизни Верещагина — и судьбы многих людей, объединенные в произведении. Кроме того, повесть неотделима от картин Верещагина «балканского» цикла: она продолжает и поясняет картины «На Шипке все спокойно», «Под Плевной», «Перед атакой»…

Автобиографизм повести имеет сложную природу. Ее герой, литератор Верховцев, во многом напоминает художника Василия Верещагина. Но есть в этом образе и черты младшего брата — Сергея, который погиб при третьем штурме Плевны. Именно Сергей был адъютантом-волонтером у Скобелева, прославился решимостью и отвагой при выполнении сложнейших поручений генерала, любившего риск и дерзость… Однако военная биография самого художника проступает в этом облике не менее явственно: подчеркивается внешность — гражданская одежда, Георгиевский крест, не по уставу прикрепленный в петлице. И сама не терпящая уставности и проформы натура — чисто авторская. Как и его герой, Верещагин был ранен в бедро, рана так же гноилась и угрожала гангреной. Подобно Верховцеву, Верещагин пристрастился к большим дозам морфия — единственного средства хоть на время снять боль — и точно так же мужественно отказался от наркотика, как только организм немного окреп…

Перечень подобных перекличек биографии автора и его героя можно было бы продолжить. Но еще более важным здесь оказывается их духовное сближение. Верховцев наделяется авторским видением мира — пренебрежением ко всяким условностям и формальностям и почти фантастической верностью своим принципам. Именно принципы заставляют Верховцева (и Верещагина!) побеждать страх и предчувствие надвигающейся смерти. Подобно автору, герой остается до конца верен реальности в искусстве — и за утверждение единства искусства и действительности он расплачивается собственной жизнью.

Логики поступков Верховцева не понять, если не учитывать характер самого Верещагина. На первом месте у них — долг. Долг художника и человека, взятый на себя однажды: добровольно и навсегда. В этом суть самобытности Верещагина: он никому не позволял навязывать себе обязанности, он всю жизнь делал только то, что считал нужным. И делал, как и герой его, до конца, не считаясь ни с людским мнением, ни с опасностями, не отступая даже перед смертью.

Здесь-то и возникает не сформулированная, но мощно звучащая в повести проблема сути и формы. Для Верещагина они непримиримы: подлинный Литератор живет в центре боя, а отчет о ходе военных действий пишет другой, находящийся в безопасности. Художник Верещагин, создававший бессмертную летопись войны за освобождение Болгарии, — на переднем крае. Но ведь был и официально признанный придворный «баталист» — полузабытый ныне П. О. Ковалевский, предпочитавший иные сюжеты для своих картин… И не Ковалевский в этом виноват.