Повести. Пьесы (СИ)

Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил:

— А он?

Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула:

— Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась — не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались — не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться — сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все.

— А жена? — напомнил Батышев.

Марина качнула головой:

— Не помню. Я с той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я.

— Да, — проговорил Батышев, — полная невменяемость.

Она согласилась:

— О чем и речь. Как доской по голове.

— Ну а потом?

Глаза у девушки потухли, она заговорила почти без выражения:

— Потом я стала его ждать. Он с моим братом работал, телефон узнать ничего не стоит. День жду, неделю жду. Нет! Тогда потащилась к нему сама. Идея была такая: объяснить, чтобы он не подумал чего-нибудь не то. Мол, просто увидела, что ему плохо, и хотела помочь… Ну, поймала его после работы, объяснила с грехом пополам. «Я, говорит, только так и понял». — «И если, говорю, вам когда-нибудь будет плохо или что-нибудь понадобится, просто позвоните и скажите: «Это я». Посмотрел — и тихо так: «Я знаю, малыш»… Тут как раз его автобус подошел…

Она вдруг прервалась и подозрительно уставилась на Батышева:

— Вам не скучно все это слушать?

— Ты давай дальше, — сказал он.

— Ну, в, общем, высказала я ему все это — и так легко стало. Словно освободилась. Сказала, и все… Но прошла неделя, другая — и, оказывается, ни от чего я не освободилась.

Марина снова свела брови и не сразу выговорила:

— В общем — влипла. Стала ждать, что он позвонит. А это уже — все…

Голос у нее стал деловитым, как у врача, который в ординаторской рассказывает коллегам об обреченном больном.

— Он мне, естественно, не позвонил и никакая моя помощь не потребовалась. Ну, тут уж я повела себя совсем глупо: стала за ним бегать. Причем самым примитивным образом. Хоть бы предлог какой придумала! А то приду, смотрю на него, как теленок, и молчу. Анекдот!

— И как он это воспринимал?

— Как будто так и надо. Он вообще был на высоте. Выйдет: «А, Марина, привет! Ну что, проводишь немного?» И шлепаем до его дома. Вот такие хорошие приятели.

— Тебя это устраивало?

Она подумала немного, вспоминая:

— Да. Тогда устраивало. Вижу его, говорю — чего еще надо!.. Как-то привел домой. Жену ведь я тогда в турпоходе тоже видела, — она усмехнулась, — в общем, возобновили знакомство. Очень мило поговорили, пригласили еще бывать…

— Ну и?..

— Ну и стала бывать. Когда с ним приходила, а то и сама. В гости уходят — меня с собой: «Познакомьтесь, это наша Марина». В магазин — бегала, в прачечную. В общем, друг дома, свой человек в семье! Как уборка — тут уж я душу отводила. Паркет у них только что языком не вылизывала…

Она замолчала, уставилась в свою невидимую стенку, и Батышев испугался, что вот сейчас она опять замкнется…

— Ну и как долго тебе этого хватало? — спросил он, спокойной «преподавательской» интонацией как бы отделяя ее рассказ от них сегодняшних, отодвигая его в безопасное, остывшее прошлое, откуда факты доходят до нас обкатанными, лишенными эмоций, растерявшими свои болезненные шипы.

Это подействовало — она подняла взгляд.

— Сейчас вспомню… Пожалуй, долго, почти год. — Она отвечала, морща лоб, старательно, как врачу больная, не понимающая логики и цели вопросов и озабоченная лишь одним: ответить точно.

— Ведь я его видела часто, раз в неделю, а то и больше. По крайней мере, знала, что могу увидеть, когда захочу. И Света мне звонила — это его жена.

— А он?

— Ни разу, — сказала Марина.

— Ну и как думаешь — почему?

Она пожала плечами:

— Наверное, боялся, не так пойму. Что-нибудь лишнее подумаю.

— А про тот случай на берегу вспоминал?

— Ни разу.

И опять в голосе ее не было ни горечи, ни обиды — только желание точно ответить на вопрос.

— Что с тобой происходит, конечно, догадывался?

Она улыбнулась, и Батышев подумал, что для девушки с такими красивыми зубами она улыбается довольно редко.

— Дурак бы догадался, — сказала она. — Я как-то пыталась заговорить — и двух слов не дал сказать. «Малыш, не надо, я все знаю. Не надо об этом». И все.

Батышев вдруг поймал себя на том, что смотрит на происшедшее ее глазами. Только он и она, вокруг пусто. А ведь в драме по меньшей мере три лица…

— Жена младше его? — спросил он.

— Да, ей сейчас двадцать восемь. Мне двадцать один, ему тридцать пять, ей двадцать восемь.

— Она к тебе как относилась?

— Хорошо. В основном хорошо. Наверное, жалела — не знаю.

— Ну а дальше?

— Что дальше?

— Рассказывай!

— Так нечего рассказывать, — невесело возразила она. — Так и тянется до сих пор.

— В каком смысле тянется?

— Люблю его.

— И дома бываешь?

— И дома бываю.

— Детей у них нет?

— Мальчишка, — сказала Марина, и губы ее растянулись от удовольствия.