Повести, рассказы

Лишь теперь он заметил, что светящийся множеством продолговатых окошек элеватор совсем не таков, каким был до войны, и вокзальчик не тот, и деревья в прилегающем садике не те, что тогда... Тут, видимо, спешили стереть следы разрушений, чтобы легче было забыть о том, что стряслось... Когда Бенциан Райнес в своих письмах предупреждал: «Здесь у нас ты уже скоро не найдешь и признаков великого разорения», — он, вероятно, думал, что это послужит Мейлаху утешением.

И вспоминается ему одно из последних писем Бенциана:

«Время, Мейлахка, великий лекарь. Оно излечивает самые глубокие раны, заставляет забыть самые большие горести...»

«Но как же вы не хотите понять, — отвечал Мейлах в своем письме, — что именно в этом великое несчастье наше. Сто раз в день должны мы напоминать один другому о том, что произошло, а вы, дядя Бенциан, я вижу, делаете все, чтобы как можно скорее обо всем забыть. Но как забыть, что я остался один из целой семьи?»

И еще писал Мейлах в том письме:

«Раз вы так стремитесь как можно скорее забыть о несчастье, то ведь куда вернее было не возвращаться из эвакуации. Вдали от родных мест мы гораздо скорее забыли бы о могилах, о виноградниках, о засыпанных колодцах... История, дядя Бенциан, надо вам знать, имеет повадку повторяться...»

Сколько Бенциан потом ни укорял его, Мейлах стоял на своем. После демобилизации он поселился в отдаленном городе с мыслью больше никогда сюда не возвращаться.

В том отдаленном городе ему иногда удавалось представить себе родной дом, родимые места такими, какими оставил их, когда уходил на войну, и уверить себя, что такими они и остались... Вот прибывает поезд. Отец с матерью встречают его. Зелдка вспрыгивает на ступеньки вагона, повисает у него на шее. Ее темные глаза...

Больше двух лет Мейлах боролся с собой и в конце концов сдался, хотя знал, что потом никогда не простит себе свою слабость. Во всяком случае, надо было выждать еще несколько лет. И тогда, может быть, если бы он приехал сюда годом позднее... Нет! Эта боль никогда не уймется. И через несколько лет с ним произошло бы то же, что сегодня. Он стоял бы, как сейчас, на перроне и избегал встреч со знакомыми... Нет! Он никогда не сможет жить по соседству с могилами... Так, может быть, пока никто еще тут его не заметил, сесть в поезд и уехать обратно?

И, словно это было его окончательным решением, Мейлах направился к расписанию посмотреть, когда будет обратный поезд. Почти у самого входа в вокзальчик он снова столкнулся с незнакомцем. Тот расхаживал по перрону неторопливым шагом и, задрав голову кверху, мурлыкал про себя какой-то напев. За ним неотступно тащилась тень кнута, торчащего из высокого голенища.

— Ну, нашли вы вашего Янкла? — сам не зная почему, остановил Мейлах незнакомца.

— Моего Янкла? — И, бросив взгляд на молодого человека с чемоданом в руке, повторил: — Янкла? Он прибудет, вероятно, с утренним поездом. Но скажите мне, прошу вас, раз вы знаете, что я тут жду Янкла, почему бы мне не знать, кто вы такой?

— Здешний.

— Здешний? — Он отступил немного в сторону, вгляделся в Мейлаха и повел широкими плечами. — Нашенский, говорите? Откуда же, стало быть?

— Из Найлебена.

— Скажи на милость! Так мы соседи — я из Ратендорфа. Откуда же вы, молодой человек, прибыли и почему стоите на перроне, как чужой? Тоже кого-то ждете?

— Кого мне ждать?

— Ну, почем знать... Разве никто не пришел вас встречать?

— Покойники встречать не приходят, — и Мейлах принялся подтягивать ремни на чемодане.

Прошло несколько минут, а тот все еще стоял позади. Мейлах ощущал на себе его тяжелое и частое дыхание.

— Когда остаешься один из всей семьи, тем более надо крепиться, — сказал как бы про себя незнакомец. — А что вас никто не пришел встречать — это потому, что вы, вероятно, не дали никому знать о своем приезде. Вот наш Янкл прислал из эвакуации телеграмму, что выезжает, и колхоз послал меня с повозкой встретить его.

Мейлах выпрямился. Его широко раскрытые глаза встретились со взглядом незнакомца. Секунду, а может, меньше длилось это безмолвное вглядывание. И за этот короткий миг оба почувствовали себя близкими, как два солдата, оставшиеся в живых после кровавого боя.

— А я думал, — сказал Мейлах, отвернув голову в сторону, — что Янкл ваш сын...

— Был у меня сын... Где-то возле Орла его могила. А второй...

Он выхватил из рук Мейлаха чемодан, взвалил на плечо и широким, быстрым шагом перешел через рельсы.

— Я тут с повозкой. Не Янкла, так другого... По нынешним временам доставить человека домой — большое дело, можно сказать, богоугодное дело. Сколько лет вы здесь не были?

— С начала войны.

— У-ва! Это история в целых пять лет, да каких лет!

С чемоданом на плече повел он Мейлаха в узкий переулок, выходивший к поселковому рынку. Вскоре Мейлах услышал фырканье коня. Ноздри защекотал запах свежего сена, смешанный с ароматом полувысохшей ромашки.

В конце рынка, возле какого-то двора на отшибе, стояла повозка. Высокая отдохнувшая лошадь с подвязанным к нее мешком половы тянулась головой через низкий плетень палисадника и весело ржала.