Повести, рассказы, статьи

Малахову хотелось рассказать о главном: вот пронеслась эта шумная, пестрая жизнь и вспоминается с удивлением. И что от нее осталось в душе? Нет, не грохот трибун, не букеты болельщиков и не мгновения радости, горечи, глупого счастья. Все это перемешалось и исчезло почти без следа. Осталось любимое дело — весенний запах травы, каучуковый стук мяча — и любимые мальчишки, которым он когда-то завидовал и которые никогда не узнают об этой зависти. И родной город, могуче выросший, ровесник дочерей. И друзья, и враги (они тоже остались), и случайные незнакомцы, встречи в гостиницах, тепло и свет этих встреч — зарницы доброй славы, потихоньку угасающей.

Вот об этом добром и прочном, что не подвержено времени, что осталось после всего призрачного коловращения, трескотни и фейерверков, и хотел бы сказать Малахов. Но он не умел говорить о таких сложных вещах. Поэтому он только вздохнул тяжело, отхлебнул вина и неожиданно для себя сказал:

— Мне как раз нужен центральный защитник. Устроим на хороший завод, возможности у нас есть. Как ты на это дело? Хочешь в класс «Б»?

Слова были заготовлены заранее и поэтому вырвались легко, помимо воли. Бурицкий начал краснеть, потом спросил тихо:

— А с жилплощадью как?

Малахов сейчас же вспомнил, что слова «дадим комнату» были предусмотрены, но он почему-то забыл их произнести. Но его так поразил ответ Бурицкого, что он несколько мгновений молчал и смотрел на Бурицкого. А тот смотрел на него.

Потом Малахов сказал:

— Дадим комнату. Дадим обязательно…

Он словно очнулся. Быстро прошел в спальню, вынул из тумбочки лист белой бумаги, разорвал его надвое и положил на стол перед Бурицким. И вынул свою авторучку.

— Заявление писать? В двух экземплярах? — спросил Бурицкий шепотом.

— Да, да. Сейчас… Погоди. — Малахов поднял указательный палец, потом потер лоб рукой и, важно нахмурясь, уставился в лист бумаги. У него был вид человека, погрузившегося в серьезные размышления. На самом деле все мысли его разбежались, в голове был полный сумбур, и он уткнулся взглядом в бумагу лишь для того, чтобы не смотреть в глаза Бурицкому.

— Ты вот что, заявление потом напишешь. А сейчас пиши свои координаты — Малахов щелкнул по бумаге пальцем. — Адрес, имя, отчество, год рождения…

— Понятно, Василий Игнатьевич…

— Я ведь вопрос единолично не решаю. Как формально решим с руководством общества, так сейчас же тебе телеграфирую. В порядке что-нибудь двух-трех дней. Понятно?

Бурицкий кивнул. Он взял ручку, начал было писать, но остановился и положил ручку на стол.

— Меня все же интересует, Василий Игнатьевич, — начал он робким голосом, — ряд вопросов. Какие, например, условия… Лично для меня вообще…

— Так. Еще что?

— Какие вообще перспективы вашей команды… Ряд вопросов вообще…

— Я тебя понимаю, — сказал Малахов, кивнув. — Хорошо. Ты сейчас пиши, после поговорим.

Бурицкий заскрипел пером. Малахов сел на диван и смотрел на курчавую голову Бурицкого, низко опущенную к столу. Уши торчком. И кудрявый весь, как баран. Завивается он, что ли?

Малахов почувствовал раздражение против самого себя. Ну и балда же он! Молол, молол языком, всю жизнь свою рассказал, а этот и не слушал — небось все насчет условий соображал…

— А какие перспективы у твоей команды, тебя не интересует? — спросил Малахов.

— Что? — Бурицкий настороженно поднял голову.

— Вдруг ребята выиграют одну игру, вторую — и сами в класс «Б» попадут?

— Да вряд ли, Василий Игнатьевич… — Бурицкий пренебрежительно пожал плечами.

— Почему вряд ли?

— Не выиграть им без меня.

Это было сказано с такой великолепной уверенностью, что Малахов не удержался от улыбки.

Хлопнула входная дверь. Кто-то зашаркал в прихожей, вытирая ботинки, и через минуту появился инженер в мокром пальто.

— Добрый вечер, товарищи! Ого, здесь пируют!

Малахов обрадовался его приходу и сейчас же предложил инженеру вина. Тот начал отказываться, Малахов настаивал. И это препирательство длилось довольно долго, пока наконец инженер не сказал, что выпьет лишь в том случае, если товарищи попробуют его сыр.

— Утром еду в район на неделю. Погода как раз командировочная, не правда ли? — весело говорил инженер, потирая руки. — А как вам игра? Мне понравились белогорцы: ребята молодые, напористые. Проиграли они обидно. Но я думаю, они здешних мастеров вытолкают, ей-богу вытолкают!

— Я тоже думаю, — сказал Малахов.

— На будущий год они себя покажут, вот увидите. Если только их не растащат. Свободная вещь! — Инженер, как все болельщики, он любил пофилософствовать и делать прогнозы. — У нас ведь как бывает: появилась молодая команда — глядишь, слетается к ней воронье, чем бы полакомиться. Самим-то воспитывать хлопотно, а тут готовенькое. И грабят на корню.

— Верно, верно, — сказал Малахов, стараясь улыбнуться поестественней.

С аппетитом жуя ломтик сыра, инженер продолжал:

— А я бы таких хищников, таких тренеров-мародеров буквально позорил на весь Советский Союз. Буквально судил бы судом общественности.

— Видите ли, тренер тоже не всегда виноват, — сказал Малахов. — Тренер — лицо подчиненное. Над ним председатель общества стоит.