Повести (сборник)

Жена. Была у Геннадия жена. Была и любовь, как у Витьки. Вернее, слепая влюблённость. На это и ловят парней вот такие мартышки. Тогда намекали ему ребята, что за птица Карина, не верил. Не хотел верить. Глаза застилала умело подкрашенная мордашка, остренькие грудки. Потом узнал точно, что Карина из «легиона», из девочек, вертевшихся в интерклубе и «работавших» только с моряками загрансудов, болгарами, греками. И опять не мог отрезать сразу. Повинилась девочка, ну было один-два раза, осознала, люблю только тебя, жить не могу без тебя, ещё немного прибарахлимся, заведём ребёнка. Ты ведь хочешь сына? Или дочку? После каждого рейса доходили слухи, отмахивался: ну, ходит на танцы с подругами, ну, кто-то провожал. Не сидеть же ей дома… А как выперли с флота, сама дала поворот от ворот и с глаз у него пелена розовая спала…

Ехать к себе в «берлогу», к тётке, далеко, а квартира, где после ухода отца жила одна мать, совсем рядом. Там его, Геннадия, комната. По версии матери, отец бросил их из-за козней буфетчицы: окрутила отца, сразу дочку ему родила. Отец – капитан дальнего плавания. Буфетчица лет на двадцать моложе него, с ним в рейсы ходила. Геннадий отлично знал теперь роль буфетчицы на корабле, но знал и то, что далеко не все капитаны на них женятся, бросая семьи. У матери – он рано начал догадываться – всегда была своя, скрытая жизнь, свои друзья из управления пароходства, где она работала. Не в буфетчице дело. Нет, не в буфетчице дело, свою надо голову иметь. Вот как у него случилось в последней рейсе.

Команда была в основном старая, а он новичок. Буфетчица тоже давно ходила с этим экипажем. Кого обслуживает буфетчица в рейсе, известно на флоте каждому – капитана и доктора. Капитан здесь дохаживал срок до пенсии, врач был моложе. Капитан невысокого роста, брюхастый, о таких говорят – видит своё хозяйство только в зеркале. Врач длинный, в блеклых веснушках очкарик, с пушком на голове вместо причёски. Буфетчица сразу на Геннадия глаз положила.

Команда, конечно, заметила, но всем было всё равно, «кусок» шефа – табу. Если электрик осмелится, ему же хуже. А буфетчица баба под тридцать, смазливая – только дай! Геннадий делал вид, что ему непонятно, чего она хочет, но когда перешли экватор и посвежело, она прижала его в подсобке. Не успел глазом моргнуть, как она молнию на джинсах расстегнула. Когда без берега уже два месяца, а тебе всего-то двадцать семь. Всё само собой. Тут чёрт угораздил, чтобы бледный очкарик заглянул в подсобку. Заглянул и сразу дверь прикрыл. Настрой, конечно, у Геннадия упал. Капитану док, наверное, не скажет, а пакость сделает. Так и вышло. На очередной медкомиссии глазник, ушник, терапевт – всё в норме. Пока не дошёл до невропатолога, дружка очкарика. Такое заключение написал, что Геннадий и в землекопы не годится, хоть сразу в дурдом.

Доказать обратное не докажешь, у них круговая порука. Поэтому зиму эту ему в РСУ прозябать, по крышам лазать. Весной он пойдёт в базовую поликлинику, заплатит сколько запросят – и опять в море… В рейс, в рейс. Забыть эти крыши, забыть Карину… Карина. Как будто о нём с Кариной написал стихи судовой врач Ян Вассерман:

… На мостике стойте, шутите с командою бодренько,
Но помня в прогулке от бака до самой кормы,
Что каждый моряк для жены – заместитель любовника
По части валюты, по части жратвы и «фирмы»…

Обидные строчки, но недаром включил их в свою книгу писатель моряк Виктор Конецкий. Они – сама жизнь…

Вот и знакомый с детства подъезд, дверь, обитая коричневым, под кожу, красивым материалом. На звонок открыла мать, даже не спросив, кто звонит, «Не одна», – сразу решил Геннадий. Ну конечно, парадное платье, запах вина и духов.

– Генчик, сынуля! – протянула руки для объятий.

– Мать, я пьян и спать хочу, – отстраняясь, Геннадий шагнул в коридор. Из большой комнаты неслась музыка, на вешалке мужской плащ, на полу фасонистые туфли. Морячок. «Генчик, кушать хочешь?»

Подождав, когда мать закрыла за собой дверь в большую комнату, прошёл в ванную, тщательно вымыл руки, умылся. Найдя в стаканчике свою зубную щётку, почистил зубы. Спать не хотелось. В голове вертелось что-то про глупую Верку, про Витьку и Карину. Разделся и лёг в постель. Музыка за стеной звучала глухо. Закрыл глаза, стал про себя считать… Девятьсот пятьдесят семь, девятьсот пятьдесят восемь…

Часы показывали без четверти семь, за окном светло. Дверь в большую комнату плотно прикрыта.

Когда-то, – как это было давно! – он утром, не стучась, врывался туда, забирался на широкий диван-кровать, зарывался в мягкое, пахнущее духами белье, носом, губами, щеками прилипал к маминой руке, пахнущей кроме духов ещё чем-то необъяснимо вкусным и притягательным. Если было ещё рано, мгновенно засыпал, и просыпался только тогда, когда чувствовал мамино дыхание над собой, слышал её голос.