Повествования разных времен

Приехал погостить и Милитей. Он галантно ухаживал за девчатами (где только обучился?), и особенно за старушкой, которая с первой же рюмки стала совсем не строгая и даже веселее всех молодых, вместе взятых. Она уже сплясала барыню, уморилась и хохотала, кокетливо поглядывая на Милитея. А тот, развлекая ее, вспоминал невозвратимые былые времена. Увлекшись и распалясь, говорил все громче — будто не в тесной городской комнатенке, а на своем просторном дворе.

— Наше казачье войско, — обращался он преимущественно к учительнице, — еще до первой мировой выставляло ежегодно, знаете сколько? Ежегодно, по мирному времени, мы выставляли три конных полка, во сколько! Три конных полка, это шешнадцать сотен! Да еще одну гвардейскую сотню. И две степные команды. Всего — до трех тысяч казаков!..

Старушка изо всех сил старалась слушать по возможности внимательно, но то и дело отвлекалась, тут же спохватывалась и снова изображала неослабный интерес. Хотя ясно было, что никакой существенной разницы между гвардейской сотней и степной командой она не разумеет.

— А когда началась первая мировая, — продолжал, ничтоже сумняшеся, Милитей, — наше казачье войско выставило втрое более прежнего! Девять конных полков, это полсотни сот… Ну да, я правильно говорю, полсотни сотен! И столько же особых да запасных сотен. И гвардейскую сотню. Да еще полевую батарею. И две степные команды. Десять с половиной тысяч наших казаков пошли защищать Россию! Мало разве?..

Слушая отца и глядя на бывшую свою хозяйку, Граня потешалась, подмигивала Донату, который сидел степенно, улыбался сдержанно, а сам готов был хоть сей же час все каблуки свои о новый пол отбить. «Ладно, там видно будет», — звучали и звучали в его душе давно сказанные обнадеживающие слова. А то ведь без обнадеживающего слова вообще никакая жизнь человеческая невозможна.

Проводили старый год, встретили Новый, заодно и новоселье отметили.

Милитей налил всем по новой и, не садясь обратно, поднял свой стакан (другой посуды не признавал):

— А еще, дочка, есть у меня к тебе просьба. К тебе и к гостям твоим. Вот… Ну, стало быть, чтобы в этом новом твоем жилье… чтобы, как оно говорится, и жизнь новая… Счастливая жизнь чтобы была здесь у тебя! За это! Держим?

— Держим! — первым отозвался Донат и так решительно, так охотно и поспешно проглотил свою долю, что зорко следивший за ним бакенщик расчувствовался, пустил одинокую слезу и полез лобызаться.

— Ну, папаня! А не хмелел ведь, только тверезым тебя и помню.

— Старый стал, дочка. Прости уж, — Милитей вздохнул нелегко, снова налил — только себе и Донату. — Слышь? За нее, за дочку мою! Держим?

— Держим!

КОЛЮЧКИ РЖАВЫЕ

И они поженились. Жили тихо. Пока без детей.

Былого старались не трогать. Старались… А былое — оно цепкое. Ты его, как ржавую колючую проволоку, что с нелегких времен пересекла тропку, обойти пытаешься, а оно нет-нет да и зацепит своей колючкой, через все материи до живого доберется, хоть сколько-нибудь крови на волю выпустит…

Пришел как-то Донат с работы позднее обычного, то ли сам притомился более нормы, то ли погода перемениться надумала, а ничто не радовало и ничего не желалось. Граня встретила, как всегда: улыбнулась приветливо, дотянулась до жесткой его щеки, поцеловала бережно.

У Доната душа тотчас ожила и вернулась на место. Господи! Надо же! Никто никогда не встречал его так, никому никогда так не нужен был. И ведь не кто-нибудь, не лишь бы кто-нибудь, такого — сколько угодно, но такое ему ни к чему. Нет, именно она, сама Граня, без которой… Да что там толковать!

— Айда, умывай лицо, сейчас кормить тебя буду, — и заторопилась, захлопотала. То выбегала из комнаты на кухню, то обратно прибегала — и над чистым столом от еды теплой пахучий пар пошел.

А Донат глядел не на еду. Он глядел на ее кофточку, пеструю, тонкую, безрукавную. Глядел на ее руки, красивые, быстрые. И отчего-то глядел не по-доброму, не так, как обычно бывало. Упершись глазами в половицу, спросил чужим голосом:

— Далеко ль собралась?

— Не дальше всегдашнего, — она посмотрела удивленно. — Ты что, забыл, я же в ночной смене сегодня.

— Стало быть, забыл. Память отшибло… А лучше бы и впрямь отшибло!..

— Ты чего, Донатушка? Не захворал ли?

— Душа захворала.

— А ты ешь, пока не остыло. Душа и поздоровеет.

— Пойду лицо сполосну, — он поднялся со стула и, не поднимая глаз, вышел.

Когда воротился, Граня уже сидела за столом, жевала торопливо да на часы поглядывала.

— Торопишься?

— Ага. У нас теперь, знаешь, еще строже стало. Мужикам, тем и за прогул ничего такого. Опасаются, как бы не ушли, других-то не скоро сыщешь. А с нашей сестрой — стро-ого!.. Ты ешь давай, остынет ведь. Чего глядишь на меня так?

— Давно не видал, соскучился, — он вздохнул не всей грудью, отломил хлеб. Положил. Взял ложку, принялся есть. Бросил и ложку, глядел в упор на жену. — Не мерзнешь? Без рукавов-то.

— У нас все так ходят. В цехе, знаешь, жарко как? А руками подвигаешь и вовсе упреешь. Вентиляцию обещали новую. Так, сам знаешь, обещанного три года ждут.