Повинная голова

— Я сойду здесь.

Доминиканец остановил мопед.

— Господин Кон!

— Что?

— Вы должны смириться. Вся ваша неистовая активность ни к чему не приведет. Я вам больше скажу, она напоминает шаманские заклинания, отчаянные попытки вынудить Отца Небесного как-то проявить себя. Лучше бы вы просто молились, как все люди. Это не так утомительно.

Кон разразился страшными проклятиями, не столько испытывая в этом потребность, сколько из принципа. Вдруг с верхушки одной из пальм сорвался кокосовый орех и пролетел в нескольких сантиметрах от его головы.

— О господи! — вырвалось у него от неожиданности.

Доминиканец рассмеялся.

— Сбор урожая кокосовых орехов при помощи богохульства! Это открывает новые перспективы перед трудовыми массами острова.

Кон чувствовал, что проиграл очко. Он взглянул Тамилу в глаза.

— Пожалуй, я кое-что вам скажу, — пробурчал он, — потому что не выношу, когда церковники возводят чувство виновности к первородному греху. Моя история куда более свежая. Я приехал на Таити, чтобы забыться. Я контужен сотней килограммов бомб, которые сбросил на вьетнамскую деревню, и теперь пытаюсь вытравить это из своей памяти. Погибли двадцать человек — дети, женщины. Вы же знаете самый благородный девиз мужчин: женщин и детей — вперед. Привет!

Кон пошел прочь. Единственная доля правды во всей этой тираде заключалась в том, что Кон тяжело страдал от универсальности своего «я», распространявшегося на все человечество.

Тамил описал на мопеде идеально правильный круг и подъехал к нему.

— Отдайте цыпленка.

Для Кона это был нокаут. Он-то думал, что в такой эмоциональный момент доминиканец, расчувствовавшись, забудет про цыпленка. Кон нехотя вернул добычу, но посмотрел на преподобного отца с уважением, допуская, что, возможно, видит перед собой будущего Папу.

VI. Туризм в земном раю

Директор туристического агентства «Транстропики» сидел за письменным столом рядом с гигантским глобусом, увенчанным в районе Арктики белой панамой. Директора звали Эрве Бизьен де Ла Лонжери, и в свои сорок пять лет он был главой фирмы, принимавшей в год около семи миллионов туристов со всего света. Непосредственно над его лысиной, которую он то и дело потирал, будто в надежде высечь искру гения, висел на стене девиз, выгравированный на круглом медном барельефе, изображавшем самого Бизьена в профиль: «If you can’t kick them, join them»[17].

Уже больше двух лет он занимался главным образом Таити. Жители загазованных городов мечтали вновь обрести земной рай, и Полинезия стояла на пороге невиданного туристического бума. Но увы, больше пяти дней в земном раю делать было нечего, и проблема, чем заполнить более длительное пребывание на острове, стала головной болью для всех туристических агентств. Таити не оправдывал свой миф. Таитянки старались изо всех сил, но средний возраст приезжих иностранцев колебался вокруг цифры шестьдесят пять, и «чарующие мгновения на жемчужном песке в лунном свете», на которые намекали проспекты, сплошь и рядом оставались лишь мечтой. Между тем усиливалась конкуренция со стороны Гавайских островов, и недавно до Таити донеслась грозная весть, что на Гавайях собираются строить полинезийский Диснейленд, где будет со всей исторической точностью воссоздано прошлое Полинезии: местные тики[18], святилища, древние колдовские обряды.

Но существовало нечто, что Гавайи никак не могли украсть у Таити: это Гоген и мощнейшая даровая реклама, которую он невольно создал земному раю. Бизьен связывал с Гогеном большие надежды. Он разрабатывал концепцию «страстей» на основе таитянского периода его жизни, со всеми этапами мученического пути «проклятого художника», вплоть до одинокой смерти в Доме Наслаждения. Наиболее шокирующие моменты должны быть, разумеется, исключены, такие, например, как ночи с «юными чертовками», о которых он писал: «Они не вылезают из моей постели… Вчера у меня их было сразу три», или история с порнографическими открытками, купленными в Порт-Саиде и развешанными над кроватью великого человека, чье имя носит сегодня лицей в Папеэте.

В данный момент великий промоутер хмуро взирал на стоящих перед ним кандидатов в Гогены. Двух Гогенов на острове держать было нельзя. Для себя-то он выбор уже давно сделал, но Вердуйе — человек нервный, и следовало обойтись с ним помягче. Этот тщедушный живописец не обладал ни подходящим экстерьером, ни нужным темпераментом: маленький, щуплый, неказистый, он никак не соответствовал легендарному образу Гогена и вдобавок искренне верил в свой талант, что крайне осложняло работу с ним: он был несговорчив, обидчив и совершенно не располагал к себе приезжую публику. В его работах имелась даже некоторая самобытность, которая обескураживала и тревожила туристов: это не напоминало им ничего уже известного. Целый год Вердуйе был для Кона как кость в горле. Он и так уже намучился с Эмилем, внебрачным сыном Гогена[19].