Повинная голова

Шхуна под названием «Человеческое достоинство» стояла на якоре в лагуне Терева, в нескольких сотнях метров от берега. Кон считал лагуну Терева действительно райским местом. Коралловое царство окрашивало над собой воду в самые разнообразные тона: светло-желтый внезапно сменялся нефритовым, темно-синий — изумрудным, переходя затем в оранжевый или ржаво-красный, и все это мерцало и переливалось. Непрерывно возникали и исчезали новые оттенки: перламутровые, темно-фиолетовые, — глаз их ловил, терял, искал, находил, потом опять терял, уже насовсем, при малейшей перемене света. Шхуна устремляла высоко вверх две свои неподвижные мачты, а над ними высилась могучая крепость облаков, которые тоже казались коралловыми: там виднелись точно такие же башни, гроты и лабиринты, что и в морской глубине, словно подводные строители добрались до самого неба. Далекий риф останавливал буйные набеги Океана, опрокидывая огромных белых коней прибоя, и в хаосе волн порой вспыхивала и тут же гасла ломкая радуга.

Старые ризофоры, с лианами, неотличимыми от корней, плотно обступили лагуну, склонясь в позе плакальщиц. Тут преобладали цвета зеленый и серый, но в них вклинивались местами красный, желтый, голубой, розовый, белый — островки растительности, посылавшей на штурм горы свои пестрые передовые отряды.

Кон объявил Мееве о своем намерении запечатлеть это великолепие и приступить к работе немедленно, без предварительной подготовки, хотя серьезные художники уделяют ей обычно немало времени, прежде чем взяться за кисть.

Песок под его коленями тоже участвовал в ласках, и Кон упивался красотой мира, которому ягодицы Меевы на первом плане сообщали теплоту и осязаемость.

— Нет, ты только взгляни на этот фон! Какие оттенки желтого! Какая нефритовая зелень! И еще ржавое золото вон там! Черт побери!

— Тише, Чинги, я все понимаю, но не надо так дубасить!

— Очень красиво!

— Да, очень!

— Красота-а-а-!

— Стой, стой, подожди меня!

Но он уже не мог больше сдерживать вдохновение. Лагуна сделалась алой, пурпурной, багряной, шхуна потемнела, живой пейзаж устремился в глубь его зрачков и через миг вернулся на место уже в виде готовой картины. Кон лег на спину.

Меева дулась.

Она сидела на песке, поджав губы. Он умасливал ее по-всякому, был нежен, сулил незабываемый закат — вот только немножко придет в себя. Но единственное, чем она даже ради него не поступалась никогда, — так это правом на свою долю райских плодов.

— Так нечестно, Кон. Почему ты меня не дождался?

— Я не виноват, это пейзаж меня увлек.

— Ты разбил мне сердце.

Кон сел перед ней на корточки, похлопал ее по руке.

Она сорвала с него фуражку и швырнула на песок.

— Тоже мне капитан дальнего плавания! Тебе только в луже плавать!

— Хочешь, сядем на мотоцикл, поедем в деревню, и ты там найдешь себе танэ на свой вкус.

— Поздно, я теперь фью.

Ох уж это фью, означающее все что угодно — легкую печаль, беспросветную тоску, глубокое горе.

— Те хэре неи ау, — сказал Кон.

Только таким сложным способом можно было сказать таитянке «Я тебя люблю», причем выражение это происходило от другого, означавшего «схватить, поймать в ловушку».

— Давай сплаваем к шхуне. Заодно и отвлечешься.

«Профессор Харкисс» принял их с распростертыми объятиями. Бедняга изнывал от скуки. Если не считать нескольких ночных вылазок в Папеэте, он не покидал корабль уже два месяца. По его словам, такой способ зарабатывать на жизнь есть одновременно вернейший способ ее угробить. Мэтьюз — так его звали по-настоящему — уверял, что Бизьен помешался на своем Диснейленде и перегибает палку. Конечно, он, Мэтьюз, первый готов признать, что на Таити мало культурных достопримечательностей и приходится как-то разнообразить пейзаж с помощью колоритных персонажей, чью поучительную биографию рассказывают туристам доверительным шепотом. Но лучше уж быть Бенгтом Даниельссоном с «Кон-Тики», сколько бы тот ни хихикал над своей ролью, чем профессором Харкиссом. О, история вполне убедительная, ничего не скажешь, туристы это любят, особенно скандинавы. Профессор Харкисс — молодой физик из когорты передовых ученых, возмущенных преступным использованием гениальных открытий ядерной физики. Он примкнул к экологическому движению Ban the bomb[39], прекратил в знак протеста свои исследования и решил пробудить громкой акцией дремлющее общественное сознание. На борту своей шхуны, неспроста названной «Человеческое достоинство», он ждет теперь ядерных испытаний на Муруроа, чтобы, как только они начнутся, проникнуть в зону смертоносной радиации. Власти что-то пронюхали — их насторожило название шхуны — и взяли его под пристальное наблюдение, но, к счастью, у него есть среди военных свои люди…